С Жанной Д’Альбре она виделась последний раз еще девочкой, и теперь не представляла будущей свекрови, поэтому была удивлена, увидя, что та выглядит гораздо моложе своих лет, весьма миловидна, держится с достоинством истинной королевы, и на лице при этом нет ни румян, ни белил. Маргарита подумала, что, несомненно, проиграет в споре с наваррской королевой, если снимет с лица макияж, и от этой мысли ей сделалось нехорошо. К тому же она начинала полнеть. Было в кого: у ее матери целых два подбородка вместо одного, щеки обвисли, а руки пухлые, будто зажаленные осами. А если бы кто-нибудь еще увидел ее тело… Генриху Наваррскому, глядя на его мать, это не грозит.

Так думала Марго, стоя перед будущей свекровью. Мысли невеселые, не то что у Жанны. Та разглядывала улыбающееся лицо, и думала о том, сколько же пудры, белил и помад надо наложить, чтобы произвести впечатление первой красавицы, на женщину, членом семьи которой отныне она будет. Жанна отметила также некоторую припухлость щек и, сообразовав это с талией, не без удивления подумала, как трудно, должно быть, дышать этой юной деве при столь затянутом корсете. Так же трудно, как и ей, но ей по другой причине.

И все же свекровь осталась довольна. Как бы там ни было, она нашла невестку весьма привлекательной и образованной, в великолепном наряде и без тени кокетства. Немудрено, ибо все считали Маргариту красавицей, в ее честь слагали сонеты и хвалебные оды, ею любовались, сравнивали то с жемчужиной, вкрапленной в корону Франции, то с утренней Авророй[3], прекраснее которой трудно что-либо вообразить. Она всегда умела так одеваться, что повергала в шок своими нарядами не только мужчин, но и дам. Небезызвестный нам Брантом, бывший, кстати, хорошим приятелем Марго, так отзывался о ней в «Жизнеописаниях знаменитых женщин»: «Ни одна женщина не умела так изящно показать присущие ей достоинства. Мне приходилось наблюдать, как она занималась своими туалетами, отбрасывая любые парики и укладывая свои черные волосы в безразлично какую прическу – ей шла любая. То она надевала белое атласное платье, вышитое блестками и золотыми нитями, в его розоватом отливе прозрачная вуаль, наброшенная на голову, вызывала ощущение чего-то неповторимо изящного; то ее видели в бледно-розовом бархатном платье и в колпаке того же цвета – все это было обильно усыпано драгоценностями; прекраснее этого и вообразить нельзя было».

Тот же Брантом, по-видимому, страстно влюбленный в Маргариту, вновь отзывается о ней в таких выражениях: «Она была так красива, что всякое сравнение было бессмысленно: не с чем и не с кем было сравнивать. Прекрасное лицо… изумительно стройная фигура… восхитительный взгляд… превосходные украшения. Ее белое лицо, схожее с безоблачным небом, обрамляло множество жемчужин и драгоценностей; поневоле все это вместе взятое можно было принять за само небо, когда оно так усыпано мерцающими звездами, что, кажется, будто оно живое».

И снова Брантом: «Она была очаровательной брюнеткой с черными горящими глазами и молочной кожей. Она никогда не прикрывала своей великолепной шеи и высокой груди. Ее одежда не мешала всем любопытным и похотливым взглядам, которые неизменно были направлены к этому источнику наслаждений».

Еще раз Брантом. Нет, положительно, он был ее тайным воздыхателем. Да и тайным ли? А может быть, любовником, кто знает?

«Если существует во вселенной воплощение совершенной женской красоты – то это Маргарита Валуа. В мире нет ничего подобного, по сравнению с ней остальные кажутся дурнушками. Она настоящая богиня, нежели принцесса».

Без сомнения, Брантом несколько преувеличил. Куда уж там, так расписал! И это при том, что ее родные братья – сплошь дегенераты. Но из двух несомненных качеств Маргариты – красоты и любвеобильности – он сделал такой акцент на первом, что оно напрочь скрыло от всех второе, значительно перевесив чашу весов в свою сторону. Возможно, потому, что он был влюблен в Марго, а потому достоин прощения читателя. Поэтому она и вышла из-под его пера такой писаной красавицей, разумеется, с точки зрения француза шестнадцатого столетия.

А теперь попрошу прощения у читателя, если в чем-то повторился, то есть если что-то из только что сказанного было написано мною в этой книге ранее. Но пройден уже такой путь, что трудно возвращаться назад, не рискуя не заблудиться самому в собственных страницах.

Жанна смотрела на будущую невестку, видела на ее лице все парфюмерные ухищрения и думала: «Смой она все это, на что будет тогда похожа? Какой увидит ее Генрих в постели? А утром, когда проснется раньше нее?»

Но эти мысли она тут же отбросила. Она сама была женщиной и все хорошо понимала; для того и существуют помады и румяна.

– Благополучно ли вы доехали, мадам? – спросила Марго, указывая движением руки на диван, но не садясь раньше, нежели сядет гостья.

– Благодарение богу, поездка наша завершилась успешно. Мы с дочерью увидели много прекрасного, побывали в замке Шенонсо, а теперь вот в Блуа.

– Так это ваша дочь? – вскинула брови Маргарита и перевела взгляд на Катерину, радушно улыбаясь при этом. – Знаете, я догадывалась, но не смела спросить…

Она присела на корточки и протянула девочке ладонь:

– Так ты, стало быть, принцесса Катерина? Ну, здравствуй же! А я принцесса Маргарита. Можешь мне тоже говорить «ты», ведь мы троюродные сестры.

«Умна, обходительна, умеет вести беседу» – с чувством удовлетворения подумала Жанна.

Катерина, уже давно успевшая разглядеть все вокруг, подала голос:

– А ты здесь живешь?

– Ну конечно же, здесь. Но это временно, а потом мы поедем в Париж. Ты хочешь поехать с нами в Париж?

– У вас здесь красиво, – вместо ответа произнесла Катерина и неожиданно выпалила: – А у нас не так…

Жанна поперхнулась. Марго поняла, что королеве стало неловко. Обе поняли, что сейчас ребенок станет «расписывать» бедность наваррского двора и на одну десятую не тянувшего против пышности и великолепия двора французского. Мать не могла ее перебить, дабы не поставить себя в неловкое положение, ведь Марго сразу поймет, что Жанна нарочно увела беседу в другое русло, чтобы не выглядеть жалкой и бедной королевой в глазах французской принцессы.

Марго не зря звали «первой дамой Франции» как по красоте, так и по воспитанию. Поймав взгляд Жанны, она сразу же поняла, что надо прийти на помощь свекрови, и уже раскрыла рот, собираясь что-то сказать девочке, но та вдруг сама себя перебила:

– Я никогда не была в Париже, но мама мне рассказывала про него. Там большие дворцы и мосты, на которых стоят дома. А король Франции живет в Лувре, самом плохом из дворцов.

Марго бросила взгляд на Жанну. Та закашлялась, поднеся руку с платком ко рту. Маргарита внезапно рассмеялась:

– Ну, Лувр – не самый плохой, есть и похуже.

– Почему же он не живет в самом лучшем?

– Потому, девочка моя, что король несчастнее самого последнего из своих подданных.

– Разве? Но ведь он король! Почему же он несчастен?

– Потому что он не может делать того, что хочет.

– А другие могут?

– Другие всегда делают то, что хотят.

Катерина подумала немного, разглядывая разноцветные квадраты плит на полу, потом снова подняла глаза:

– А правда, что в вашем дворце скучно и страшно?

– Ну что ты, ничуть не бывало! – Марго перевела взгляд на Жанну и продолжила, глядя теперь уже на нее: – В нашем дворце вы будете вольны делать все, что вам захочется, ваши любые желания будут сразу же исполняться и вы увидите, как у нас будет весело… и совсем не страшно.

И снова взгляд на Катерину:

– А потом я познакомлю тебя с кузенами, их целых три.

«Что ж, прием вполне благопристойный, – подумала Жанна, – так начинает и сама мадам Екатерина. Правда, заканчивается он не всегда на столь высокой ноте». Тут же ее взяли сомнения: как поведет себя будущая королева Наваррская через день, пять, месяц, два… после того как придет разрешение от папы и будет подписан брачный контракт? Но это потом. А сейчас?.. Что если заговорить с ней о вероисповедании? Не рано ли? Но чего тянуть? Интересно посмотреть, как вытянется ее лицо, ведь говорят, она ярая католичка. Надо попробовать, а если потребуется – постараться переубедить. Можно испортить отношения, но это необходимо сделать, за этим она и приехала.