– Сир, ваша мать, королева Наваррская Жанна Д’Альбре, скоропостижно скончалась утром 9 июня сего года в Париже, в доме принца Конде.

Раскрыв рот, будто ему не хватало воздуха, Генрих смотрел на Лесдигьера. Голова моталась из стороны в сторону, делая отрицательные жесты, а губы твердили одно и то же навязчивое слово:

– Нет, нет, нет…

Гнетущая тишина повисла в обеденном зале. Гугеноты стояли молча, уткнув глаза в пол и обнажив головы. На столе остывали яичница и жаркое, которые только что принесли.

– Не может быть… – прошептал Генрих и вдруг, сорвавшись с места, бросился к Лесдигьеру и вцепился пальцами в его камзол.

– Не может быть!!! – громко выкрикнул он, тряся Франсуа за грудь.

Лесдигьер не покачнулся и не произнес ни звука. Юный король отпустил пальцы. Страшное известие заставило его оцепенеть. Сознание, не желающее воспринимать истину, упрямо возвращало к неизбежной действительности, которая ворвалось, внеся в душу и мысли противоречивость происходящего, граничащую с ужасом. Сознание отказывалось верить, но страшные слова висели в воздухе, будто вписанные огненными языками, как на Валтасаровом пиру.

Генрих повернулся и медленно, ни на кого не глядя, словно в сомнамбулическом сне, зашагал к двери, ведущей в соседнюю комнату. Никто не пошел за ним, все только глядели на эту дверь, захлопнувшуюся за новым королем Наварры, их королем, за которым они теперь пойдут, ибо другого господина у них уже не будет, и служить им больше некому.

Через минуту за дверью послышались негромкие всхлипывания, а потом уже ничем не сдерживаемые рыдания. Никто не двинулся с места, не проронил ни слова. И только пастор Жан Коттен в гнетущей тишине прочел начальную строку молитвы.

А немного погодя, когда Генрих вышел и молча остановился у дверей, мутным взором оглядывая соратников, пастор прочел другой стих, и гугеноты затянули поминальный псалом:

Когда песнопение закончилось, Лесдигьер подошел к королю и протянул ему сложенный вчетверо лист бумаги.

– Сир, вот завещание вашей матери…

Генрих пробежал его глазами и, не убирая, произнес:

– Она просит нас быть стойкими в нашей вере. Она призывает нас к терпению и просит любить господа нашего… Она поручает сестренку Катрин моей опеке… Бедная Катрин… Теперь мы с тобой остались одни, совсем одни на этом свете…

И он снова заплакал. Его слезы капали на лист бумаги, который он по-прежнему держал в руках.

Успокоившись, он сложил его и спрятал на груди.

– Лесдигьер…

Капитан молча подошел и наклонил голову:

– Ваше величество…

– Теперь вы должны рассказать нам, как все было. Нет, сядем за стол, рассказ, наверное, будет долгим.

И Лесдигьер поведал наваррскому королю и всем собравшимся о последних днях жизни Жанны Д’Альбре. Если он что-то забывал или недоговаривал, ему помогал Шомберг.

Генрих сидел не шевелясь и молча слушал, не пропуская ни единого слова. Когда речь зашла о Рене, он сразу же перебил рассказчика:

– Королевский отравитель! Старая жирная лиса! И она пытается убедить всех, что дело здесь вовсе не в убийстве! Какого черта вмешался в это Рене? Захотел загладить следы очередного преступления? Говорите, Лесдигьер, что было дальше.

Когда рассказ был закончен, Генрих мрачно изрек, качая головой:

– Кажется, парфюмер действительно здесь ни при чем. Всему виной старая колдунья, которая скоро станет моей тещей! Бедная моя матушка… она попала в логово зверя, который добычу живой уже не выпускает.

– Так думают многие, сир, но официально объявлено, что причина смерти – плеврит. После вскрытия диагноз подтвердился всеми придворными врачами и даже самим Амбруазом Паре.

– Ее легкие всегда были не в порядке, – проговорил Генрих, задумчиво глядя перед собой. – Ей не надо было ехать, я говорил ей… Я чувствовал, что здесь пахнет изменой… А вы, что вы сами думаете по этому поводу, Лесдигьер?

– По правде говоря, сир, мне и самому кажется, что здесь не обошлось без вмешательства колдовских сил или яда, который каким-то образом попал в ее легкие, довершив работу, начатую болезнью.

– Вот видите, – поднял глаза король, – вы тоже не уверены.

– Но если это так, – неожиданно громко произнес Лесдигьер, – если действительно имеет место отравление, и к этому приложила руку сама Екатерина Медичи, то она заплатит кровью сыновей, которые вскоре будут умирать у нее один за другим! Так должно быть и так будет, или бога нет на свете, клянусь головой!

Его поддержал Шомберг:

– Бог покарал уже эту женщину за амбуазские казни, отняв одного из ее отпрысков, он отнимет и другого, а коли ее преступления на этом не закончатся, то за ними последуют и другие. Справедливость должна восторжествовать! Она уже наказана тем, что, как уверяют астрологи, ее сыновья бесплодны, скоро она останется без них, и эта династия угаснет, завершив кровавую эпопею гугенотских войн и оставив в истории грязный и зловонный след.

– Теперь вы – наш король, – произнес Лаварден, – и мы обязаны беречь и охранять вас. Вы – наш вождь, и под вашим знаменем и в рядах вашего войска надлежит нам всем быть. И бороться за символ нашей веры, которую научил нас любить Христос.

– Вам не найти друзей преданнее, сир, – воскликнул дю Барта, – и вы должны знать, что всегда сможете опереться на нас в трудную минуту и потребовать наши жизни, если они понадобятся вам в борьбе за нашу веру и за господа нашего.

– Ваша мать была святой женщиной, сир, – подал голос еще один ярый протестант, Арно де Кавань[13]. – Ей обязаны мы свободой собраний близ городов, для нас она завоевала крепости, где ждут нас из похода жены и дети. Все помыслы королевы были о нас, о нашем боге и о нашей вере, и мы клянемся отомстить за смерть Жанны Д’Альбре ее врагам, ибо каждому ясно, чьих это рук дело.

– Клянемся! Клянемся! Клянемся! – трижды повторили все собравшиеся в зале.

То же сказали и те, что столпились в дверях, и те, что стояли во дворе, обнажив головы и глядя в окна и раскрытые двери, откуда донеслась скорбная весть. Бедный трактирщик – гугенот – и тот застыл с курицей в руках, которую держал за лапы, и, опустив голову, проронил скупую слезу. Уткнувшись лицом в его плечо, рядом плакала его жена, вытирая слезы передником.

Остаток дня прошел в молитвах, песнопениях и поминовениях.

Но отступать Генрих не собирался. Ему надлежало выполнить волю матери и узнать, что же на самом деле явилось причиной ее смерти.

– Не следует теперь идти на попятную, – сказал он наутро друзьям. – Во имя победы нашей веры, в память о нашей королеве надлежит двигаться вперед, ибо так хотела она. Мы придем туда грозной силой и заставим трепетать врага, а потом, расквитавшись с убийцами моей матери, вернемся в Беарн с новой королевой, которую переделаем на протестантский манер.

Одобрительный гул голосов и руки со шляпами, поднятые высоко вверх, послужили ответом.

Но неожиданно Генрих заболел. Видимо, сказалось испытанное нервное потрясение и ночь без сна. И пока целую неделю трепала его жестокая лихорадка, войско пополнялось гугенотами, стекавшимися к нему со всей Пуату. Теперь под его знамена встало восемьсот человек. С такой армией можно было брать города.

И через две недели Генрих, благословясь, дал сигнал к отъезду. Уже в пути он узнал, что Жанну похоронили в Вандоме, в фамильном склепе монастыря Сен-Жорж, рядом с ее мужем, Антуаном Бурбонским. Это было нарушением пункта завещания, и сын решил по приезде в Париж добиться перезахоронения тела, но, занятый приготовлениями к свадебной церемонии, отложил это мероприятие на неопределенный срок, который так никогда и не наступил.

Путешествие продолжалось медленно; наконец восьмого июля они прибыли в предместье Сен-Жак. Здесь, на площади, ограниченной с трех сторон великолепным особняком, похожим на замок (загородной резиденцией королевского дома Валуа), церковью Сен-Маглуар с юго-запада и церковью Сен-Жак-дю-Го-Па с севера, и произошла первая встреча гугенотов с представителями высшей аристократии двора. Их поджидали дядя Генриха кардинал Бурбонский Карл и старая принцесса Конде – его тетка Маргарита Неверская, чья дочь Екатерина совсем недавно вышла замуж за молодого герцога Гиза. Вторая дочь, Мария, по которой тайно вздыхал Генрих Анжуйский, была замужем за Генрихом Конде, своим двоюродным братом. Молодая пара стояла в первых рядах встречающих, рядом блаженно улыбался адмирал, за его спиной стояли представители семейства Гизов – кардинал Лотарингский и герцог Монпансье. Дальше, позади отряда из пятисот всадников, юного правителя Наварры ожидали городские старшины, которые проводили короля до ворот Сен-Жак; через них Генрих и въехал в город в сопровождении Колиньи, Конде, Лесдигьера и Ларошфуко, остальные следовали позади.