Жанна почти не притрагивалась к еде и питью, но не потому, что боялась быть отравленной: она знала, что ей это не грозит, поскольку она регулярно принимала в небольших дозах яд, который заставлял ее пить Лесдигьер. Она чувствовала себя не совсем здоровой, и это лишало ее и аппетита, и бодрого настроения. Танцевала она тоже мало, поскольку временами чувствовала, как начинает кружиться голова и становится трудно дышать. В эти минуты она бледнела и, виновато улыбаясь, брала Лесдигьера под руку и уходила с ним в сторону. Неожиданный приступ вскоре проходил, румянец возвращался на щеки, и она, озорно улыбаясь, вновь возвращалась к танцующим парам и шла по кругу, держа за руку то Лесдигьера, то Шомберга, то одного из сыновей Екатерины Медичи. Но проходило какое-то время, и ей опять становилось дурно: ее начинало тошнить, глаза заволакивал белесой пеленой странный туман, она чувствовала сильную слабость и едва не падала на пол, если бы Лесдигьер и Шомберг, всегда находившиеся рядом, не поддерживали под руки и не уводили к лестничному маршу, где воздух был свежее. Ее личный врач, находившийся поблизости, высказал опасение за здоровье и посоветовал как можно скорее вернуться домой и лечь в постель. Но она только кивала в ответ и уверяла, что сейчас все пройдет и нет причин волноваться, просто стало душно и она немного устала.

Екатерина, не сводившая глаз с политической соперницы, все хорошо видела, и зловещая улыбка искажала лицо всякий раз, когда Жанна, опираясь на руки спридворных, выходила из круга танцующих. Ей знакомы симптомы внезапного удушья, и она с торжеством глядела на бледное лицо королевы Наваррской, в частности, на ее руки, облаченные в великолепные розовые перчатки. Сама она почти не танцевала, было не до этого. Сегодняшний день стал началом триумфа, о результатах которого она впоследствии доложит его святейшеству Григорию XIII.

С первыми проблесками рассвета Жанне стало настолько плохо, что она уже еле стояла на ногах. Врач ужаснулся, найдя у нее высокую температуру и учащенное сердцебиение. Дышала она неглубоко и часто, легкие плохо справлялись. Решено было немедленно везти ее домой, как вдруг по лицу мгновенно разлилась смертельная бледность, она пошатнулась и без сознания упала на руки Лесдигьера.

Бал сразу же прекратили, и гугеноты толпой бросились к Жанне Д’Альбре.

– Что с королевой? Что случилось? – слышалось отовсюду. – Ответит нам кто-нибудь? Скажите вы, Лесдигьер!

– Королеве внезапно стало плохо, – громко объявил Лесдигьер. – У нее сильный жар, лицо все горит!

На мгновение воцарилась тишина. Все молча глядели, как Лесдигьер нес на руках Жанну к выходу из Ратуши, где ждали носилки и конные экипажи. И вдруг в толпе гугенотов кто-то крикнул:

– Нашу королеву отравили! Ей подсыпали яд в питье!

– Отравили!.. Отравили!.. – то тихо, то громко послышалось со всех сторон.

В это время сквозь толпу пробились король и его мать, за ними герцог Анжуйский и некоторые придворные.

– Кто здесь говорит об отравлении? – огляделась кругом Екатерина, и голоса утихли, остались только гневные взгляды. – Королева Наваррская, вероятно, здорово простудилась, на улице прохладно, ветер, а она всегда так легко одевается… Что скажете вы, доктор? – обратилась она к врачу, который все еще был здесь.

– Судя по симптомам, я подозреваю сильное воспаление легких. Быстрое повышение температуры, общая слабость, потеря сознания.

– Вот видите! – воскликнула королева. – Она просто больна. Но ее будут лечить лучшие придворные врачи, и оснований для беспокойства меньше, чем вы думаете. Пройдет несколько дней, и королева Наваррская вновь будет здорова.

Но их уже не успокоить. Гугеноты выбежали из Ратуши и помчались к дому Конде.

– Какая трогательная забота о своей госпоже! – посмотрела им вслед Екатерина. – Мои бы за мной так не побежали.

И она дала сигнал к отъезду. Вскоре Ратуша опустела. Лишь один человек остался стоять, никем не видимый, прислонившись к одной из колонн, поддерживающих второй этаж. Он смотрел через Гревскую площадь в том направлении, куда увезли Жанну, и думал о странных причинах ее недомогания.

Рене недоумевал. Он подозревал, что дело здесь вовсе не в воспалении легких, хотя и это сыграло свою роль. Но личный парфюмер Медичи не мог упрекнуть себя ни в чем: перчатки, которые надела королева Наваррская, были самые обыкновенные, без малейшей капли яда внутри; он не смел нарушить слова, данного Лесдигьеру, и все же он не мог найти объяснений странному поведению Жанны Д’Альбре: так бывает только с людьми, вдохнувшими сильную дозу яда; им может быть обрызгана любая часть одежды, которая ближе всех к телу, вернее, к лицу. И в первую очередь – воротник…

Рене задумался. Ему уже не раз приходилось отправлять на тот свет неугодных королеве-матери людей именно таким способом, и симптомы наступающего смертельного отравления были именно такими, какие он только что видел. Но ведь он не давал Екатерине никакого другого яда и ни одного предмета, пропитанного им, кроме тех перчаток… Так в чем же причина?

Он стал перебирать в уме все этапы сегодняшнего дня, 4 июня, час за часом. Вернее, вчерашнего уже дня, потому что сегодня было пятое. Он сконцентрировал память на том моменте, когда к нему пришла Екатерина Медичи с ларцом в руках, и стал вспоминать…

Едва Екатерина вошла, как сразу же начала действовать, ни о чем другом она думать уже не могла.

– Рене, помнишь ли ты наш разговор о перчатках, которые можно пропитать сильнейшим ядом, проникающим через поры на коже и парализующим деятельность мозга, а потом сердца? Ты сказал мне тогда, что смерть наступает через сутки… агония длится около часа.

– Помню, мадам, словно это было только вчера.

– Ты сказал, что изготовишь такой яд, у тебя есть для этого все необходимое.

– Да, у меня не было только крови новорожденного младенца.

– Я принесла тебе ее тогда.

– Вы погубили невинное дитя?

– Пустяки. Одна из моих фрейлин вздумала родить ребенка. Я отняла его и отрезала ему голову. Часть крови использовала в магических опытах, ты ведь знаешь, я вместе с астрологом практикую белую магию. Другую часть отдала тебе. Ты изготовил яд, о котором я тебя просила?

– Он давно уже готов и ждет…

– Свою будущую жертву? – криво усмехнулась Екатерина. – А жертва уже здесь, под самым носом. Ты не хочешь узнать ее имя?

– Нет, мне это безразлично, достаточно того, что это ваш враг.

– Политический враг, Рене!

– Я далек от политики, вы знаете об этом. Католики или гугеноты – мне все равно.

– Хоть один честно признался, остальные кривят душой. Религия для них – лишь щит или оружие, которым они пользуются в корыстных целях.

– Займемся делом, ваше величество. Вы принесли перчатки?

– Они здесь, в этом ларце.

Она откинула синий бархат, открыла шкатулку, достала оттуда перчатки и протянула их парфюмеру.

– Так ты уверяешь, что никто ни о чем не догадается?

– Никогда. Смерть припишут внезапному параличу костной ткани мозга, повлекшему разрыв сердечной мышцы и закупорку клапана, подающего кровь. На яд никто не подумает. Нужен тонкий химический анализ мозга, костей и кожи трупа. Насколько мне видится, никто этим заниматься не станет. Только один человек способен на это, его зовут Амбруаз Паре.

– Я знаю, Рене. Он теперь работает на меня и сделает так, как я скажу.

Она посмотрела на перчатки, которые парфюмер держал в руках совершенно не интересуясь искусной работой.

– Ты не любопытен, Рене. Красивая вещь, не правда ли?

Миланец равнодушным взглядом скользнул по перчаткам и небрежно бросил их на стол:

– Берегу свой язык, мадам, а заодно и шею.

– Весьма благоразумно. Не каждый в наше время может похвастаться качествами, присущими тебе.

Рене промолчал.

– Когда они будут готовы? – спросила Екатерина.

– Часа через три, не раньше. Ткань должна хорошо просохнуть.

– Понимаю. Я пришлю к тебе человека, он покажет мой перстень, вот этот. Ты отдашь ему шкатулку, он и отнесет ее по адресу. В случае подозрений, могущих пасть на меня, я обвиню во всем посыльного и прикажу его пытать, а потом казнить. Итак, ты отдашь шкатулку этому человеку.