Конвей вышел на балкон и устремил взгляд на сверкающую пирамиду Каракала. Высоко в безбрежном воздушном океане плыла луна. Ему подумалось, что, подобно всему прекрасному, мечта разбилась при первом же соприкосновении с действительностью. Что молодость и любовь способны легко перевесить все судьбы мира. Он осознавал, что его собственные мысли витают в особом мире — Шангри-ла в миниатюре, — и что над ним нависла опасность. Как ни пытался он взять себя в руки, воображение рисовало ему сцены разрушения и хаоса. Конвей был не столько огорчен, сколько горестно озадачен: он не мог понять, прежде ли лишился рассудка, а теперь выздоровел, или же прежде был в своем уме, а теперь помешался.

Когда он вернулся в комнату, это был совсем другой человек: голос его окреп и огрубел, жилка на виске подергивалась. Теперь он был больше похож на прежнего Конвея, героя Баскула. Перед Маллинсоном неожиданно предстал человек, готовый к действию, заряженный энергией.

— Вы думаете, что справитесь с тем подъемом, если я подстрахую? — спросил он.

— Конвей! — задохнулся Маллинсон, бросаясь ему навстречу. — Так вы едетес нами? Значит, все-таки решились?

Как только Конвей собрался, они сразу же отправились в путь. Уйти оказалось на удивление просто, будто это был отъезд, а не побег; они пересекли без помех исполосованные тенями и лунным светом монастырские дворы. Полное впечатление, что кругом ни души, пустота, отметил про себя Конвей, и в душе его тоже была пустота. Маллинсон всю дорогу болтал без умолку о предстоящем путешествии, но Конвей почти не слышал его. Как странно, что их долгий спор закончился подобным образом, и что человек, обретший свое счастье в этой обители, теперь покидает ее! И впрямь, не прошло и часа, как они, запыхавшись, дошли до поворота и в последний раз оглянулись на Шангри-ла. Далеко внизу распласталась, словно облачко, долина Голубой луны, и Конвею показалось, что видневшиеся там и сям крыши плывут в дымке вослед. Наступила минута прощания. Маллинсон, приумолкнувший на крутом подъеме, выпалил:

— Полный порядок, поднажмем еще!

Конвей улыбнулся, но не ответил; он уже готовил веревку для траверса острого, как лезвие ножа, гребня. Юноша прав, он действительно наконец принял решение, но его разум почти не участвовал в этом; в голове царила кромешная, невыносимая пустота. На самом деле он превратился в странника, обреченного вечно бродить между двумя мирами.

Разверстая внутренняя пропасть все углублялась и углублялась, но в данный момент он ощущал только симпатию к Маллинсону и необходимость помочь; подобно миллионам людей, ему было суждено отринуть голос разума и стать героем.

На краю расщелины Маллинсон сильно нервничал, но Конвей помог ему переправиться на другую сторону, применив хорошо ему знакомый альпинистский прием, после чего они вдвоем закурили по сигарете из пачки Маллинсона.

— Конвей, я хочу сказать… вы такой молодчага, черт меня возьми совсем… Вы, наверно, догадываетесь, что я чувствую… Я так счастлив, даже выразить не могу…

— Тогда и не пытайтесь.

Перед тем как снова тронуться в путь, Маллинсон добавил после долгого перерыва:

— Честное слово, я счастлив… и за вас тоже… Теперь-то вы понимаете, какой вздор все эти россказни, и это замечательно… Наконец-то вы стали самим собой…

— Ничего подобного, — сухо отозвался Конвей в ответ на свои собственные неутешительные мысли.

На рассвете они спустились с гор, так и не повстречавшись с дозорными, если они вообще были. Конвею пришло в голову, что наблюдение за дорогой велось не так уж и строго, в полном соответствии с традициями Шангри-ла. Через какое-то время беглецы вышли на голое плато, насквозь продуваемое ураганными ветрами, и после медленного спуска увидели вдали стоянку носильщиков. Дальше все происходило так, как и говорил Маллинсон: их уже ждали носильщики, крепкие парни в бараньих тулупах; поеживаясь на студеном ветру, они готовы были тронуться на восток к Тациенфу, в одиннадцати тысячах миль, у китайской границы.

— Он едет с нами! — радостно закричал Маллинсон, завидев Ло-цзэнь и забыв, что она не понимает по-английски.

Конвей перевел.

Маленькая маньчжурка никогда не была так ослепительно хороша. Она одарила его очаровательной улыбкой, но глаз не сводила с молодого человека.

Я снова встретил Резерфорда в Дели на банкете у вице-короля. Гостей рассаживали по протоколу, мы оказались в разных концах зала и поздоровались только у выхода, когда лакеи в тюрбанах раздавали шляпы.

— Заглянем ко мне в отель, пропустим по стаканчику, — пригласил Резерфорд.

Мы наняли кэб и покатили мимо выжженных пустошей — от картинной неподвижности льютенсовского [36]Нового Дели в кипучую мельтешащую суету старого города. Я знал из газет, что Резерфорд несколько дней назад возвратился из Кашгара. Он принадлежал к числу людей с отлаженной репутацией, которым каждая мелочь идет на пользу; стоит им поехать отдыхать в необычное место, как тотчас проносится слух о некой экспедиции, и хотя сам путешественник ни о каких открытиях не помышляет, публике это невдомек, и он извлекает максимальную выгоду из поспешных впечатлений. Мне, например, не показалось, что поездка Резерфорда принесла эпохальные результаты, как писали в прессе после экспедиций Штайна и Свена Гедина [37]. Рассказами о мертвых городах Хотанского царства никого не удивишь. Я знал Резерфорда достаточно близко и в шутку упомянул об этом.

— Да, порассказать, где я был на самом деле, намного интересней, — сказал он с загадочным видом.

Мы добрались до гостиничного номера и налили себе виски.

— Так ты все-таки отправилсяна поиски Конвея? — спросил я, улучив подходящий момент.

— Ну, «поиски» слишком сильное слово, — ответил Резерфорд. — Невозможно организовать поиски одного человека на территории размером с пол-Европы. Скажу только, что я побывал в местах, где мог бы наткнуться на него или услышать о нем. Последнюю весточку, как ты помнишь, он подал из Бангкока — о том, что отправляется на северо-запад. Дальше следы тянулись еще немного на север и, по моим расчетам, Конвей, вероятно, добрался до приграничных районов Китая. Не думаю, чтобы он рискнул появиться в Бирме, где мог столкнуться с чиновниками британской администрации. В любом случае отчетливые следы обрываются где-то в Верхнем Сиаме, но, разумеется, забираться так далеко я не намеревался.

— Не думаешь ли ты, что было бы проще заняться поисками долины Голубой луны?

— Да, какое-то время мне казалось, что это была бы более конкретная цель. Я вижу, ты полистал мою рукопись.

— Мало сказать — полистал. Кстати, я собирался вернуть ее, но ты не оставил адреса.

Резерфорд кивнул.

— Ну, и что ты скажешь?

— Все это просто удивительно, если, конечно, ничего не приукрашено.

— Клянусь, я ни капельки не прибавил — моих собственных слов в ней даже меньше, чем может показаться на первый взгляд. У меня хорошая память, а у Конвея всегда был дар рассказчика. И потом, не забывай, мы проговорили почти целые сутки без перерыва.

— Да, просто удивительно.

Резерфорд с улыбкой откинулся в кресле.

— Если тебе нечего больше сказать, тогда придется говорить мне. Ты, наверное, считаешь меня слишком легковерным. На самом деле я не таков. Люди, которые слишком многое принимают на веру, часто ошибаются, а у тех, кто ничему не верит, чертовски скучная жизнь. История Конвея меня безусловно увлекла, и я постарался проверить ее как можно доскональнее, не рискуя однако повстречаться с ним самим.

Резерфорд закурил сигару и продолжал:

— Пришлось изрядно поездить, чтобы осуществить этот план, но я люблю путешествовать, а мои издатели не возражают, если время от времени я предлагаю им путевые заметки. В общей сложности я проехал, наверное, несколько тысяч миль, побывал везде — в Баскуле, Бангкоке, Чунцине, Кашгаре — и где-то там, между ними, зарыта тайна. Как ты понимаешь, это огромная территория, я смог обследовать ее очень поверхностно и лишь чуточку приоткрыть завесу тайны. Доподлинно выяснить я сумел только одно: Конвей уехал из Баскула двенадцатого мая и прибыл в Чунцин пятого октября. И последнее — что он снова уехал из Бангкока третьего февраля. Остальное — предположения, гипотезы, догадки, мифы, легенды — называй, как хочешь.