— Ее зовут Ло-цзэнь. Она очень хорошо исполняет западную музыку на клавесине. И, как я, еще не посвящена в сан.

— Вы только подумайте! — воскликнула мисс Бринклоу. — Ведь она же почти совсем ребенок. Значит, здесь есть и женщины-ламы?

— Мы не делаем различий между полами.

— Чудной у вас монастырь, — снисходительно заметил Маллинсон чуть погодя.

Чаепитие закончили молча — завораживающие звуки клавесина словно еще витали в воздухе. Прежде чем все разошлись, Чанг позволил себе выразить надежду, что экскурсия доставила гостям удовольствие. Конвей, в свою очередь, ответил за всех полагающимися любезностями и благодарностями. После чего Чанг заверил, что и он сам остался доволен, и что музыкальная комната в их полном распоряжении. Конвей в меру искренне снова поблагодарил, не преминув добавить:

— А как же ламы? Разве они никогда не пользуются ею?

— Ламы с радостью уступают ее почетным гостям.

— Вот это здорово! — воскликнул Барнард. — По крайней мере, выяснилось, что ламы знают о нашем существовании. Уже легче, и на душе спокойней. Хозяйство тут у вас, Чанг, в полном порядке. А эта девочка на р-рояле играет классно. И сколько же ей лет?

— Вот этого я вам сказать не могу.

— О возрасте женщины у вас говорить не принято, я правильно понял?

— Именно так, — ответил Чанг с едва заметной улыбкой.

В тот же вечер, после ужина, Конвей при первой возможности покинул своих спутников и вышел пройтись по залитым лунным светом тихим дворикам монастыря. Шангри-ла был в этот час прекрасен и окутан тайной, без которой не существует подлинной красоты. В прохладном воздухе ни ветерка; величественная вершина Каракала как будто придвинулась совсем вплотную. Конвей ощущал прилив бодрости и находился в прекрасном расположении духа. И все же одна тревожная мысль никак не выходила из головы. Атмосфера таинственности, окружавшая монастырь, чуть-чуть прояснилась, но главная загадка оставалась неразрешимой. Поразительная цепь приключений, произошедших с ним и тремя случайными попутчиками, как бы сфокусировалась в его мозгу. Осмыслить их он был пока не в состоянии, но полагал, что как-нибудь все разъяснится.

Миновав монастырские кельи, Конвей вышел на террасу, нависавшую над долиной. В нос ему ударил аромат тубероз, пробудивший приятные ассоциации. В Китае его называли «ароматом лунного света». Если бы лунный свет мог звучать, вдруг подумалось ему, он звучал бы как недавно услышанный гавот Рамо; Конвею тут же вспомнилась маленькая маньчжурка. Меньше всего он ожидал увидеть в Шангри-ла женщину — это обычно запрещено монастырским уставом. Впрочем, возможно, что это пикантное новшество не противоречит здешним канонам: женщина, умеющая играть на клавесине, — ценное приобретение для любой, как бы выразился Чанг, «умеренно еретической» общины.

Конвей заглянул через перила в черно-синюю бездну. На глазок перепад высот солидный — пожалуй, не меньше мили. Интересно, разрешат ли им спуститься в долину и познакомиться с образом жизни ее обитателей?

Этот странный островок цивилизации, затерянный среди безымянных горных хребтов и управляемый какой-то непонятной теократией, заинтриговал Конвея как любителя истории, не говоря уже о связанных с ним, вероятно, удивительных загадках самого монастыря.

Снизу, с внезапным порывом ветра, донесся отдаленный шум. Прислушавшись, Конвей различил звуки гонга и труб, и еще вроде бы глухие причитанья. Потом звуки смолкли, раздались снова — и смолкли опять. Эти признаки жизни в скрытых от глаз глубинах лишь сильнее подчеркивали величавое спокойствие Шангри-ла. Его пустынные дворики и палевые павильоны слабо мерцали в тишине. Ничто не напоминало о мирской суете, само время как будто замедлило свой бег. Потом высоко над террасой вспыхнул в окне розово-золотистый свет. Не там ли ламы предаются самосозерцанию и постижению мудрости, может быть, даже в этот самый момент? Казалось бы, удостовериться совсем несложно — войти в ближнюю дверь, миновать галерею и коридор… Но Конвей понимал, что на самом деле за каждым его шагом пристально следят. Двое добродушных на вид тибетцев прошлепали в мягких сандалиях через террасу и расположились в непринужденных позах возле балюстрады. Набросив на голые плечи яркие балахоны, они лениво перешептывались. Снова донесся тихий напев гонгов и труб, и Конвей расслышал, как один о чем-то спросил, а другой ответил:

— Талу похоронили.

Конвей понимал по-тибетски очень мало, и к тому же — одна фраза ничего не проясняла. Но через некоторое время первый тибетец снова заговорил, его Конвей не слышал, а ответы второго понял приблизительно так:

— Талу умер на той стороне.

— Он исполнил волю правителя Шангри-ла.

— Он перелетел по воздуху на птице через высокие горы.

— Привез сюда чужих людей тоже он.

— Ни ветер, ни холод Талу были нипочем.

— Он уехал на ту сторону давно, но в долине Голубой Луны помнят о нем до сих пор.

Больше Конвей разобрать ничего не смог и, подождав еще немного, возвратился в свою комнату. Услышанного было достаточно, чтобы подобрать, наконец, ключ к тайне монастыря, и все сразу стало на свое место. Конвей подивился, что не смог додуматься до этого раньше. У него, правда, мелькала смутная догадка, но она казалась чересчур фантастической и неправдоподобной. Теперь приходилось признать, что это никакая не фантазия или вымысел. Угон самолета из Баскула не был безрассудной выходкой безумца — это была тщательно спланированная операция, осуществленная по воле Шангри-ла. Монастырские люди знали погибшего летчика по имени, он один из них, его смерть оплакивали. Все свидетельствовало о том, что тут действует чей-то изощренный ум, преследующий собственные цели. Несоединимые на первый взгляд события, часы и километры теперь укладывались в логическую схему. Но что скрывалось за ней? Для чего понадобилось умыкать четырех случайных пассажиров самолета британского правительства и везти их в гималайскую глушь?

Новость ошеломила Конвея, но не обескуражила. Он всегда был готов принять вызов, когда требовалось поломать голову над сложной задачей — а тут, безусловно, именно такой случай. Одно он решил для себя сразу — пока не делиться этим поразительным открытием ни со своими спутниками, которые помочь не смогут, ни с гостеприимными хозяевами, которые, конечно же, этого сделать просто не захотят.

— Заносит людей в местечки и похуже, и то ничего, привыкают, — изрек Барнард к концу первой недели в Шангри-ла, и с таким выводом нельзя было не согласиться. К этому времени вся компания приноровилась к определенному распорядку дня, и благодаря стараниям Чанга скука ощущалась не больше, чем на любом другом организованном отдыхе. Все приспособились к местному климату и даже заключили, что он полезен, только нужно избегать физических перегрузок. Убедились, что дни здесь теплые, а ночи холодные, что монастырь почти полностью защищен от ветра, что снежные лавины на Каракале особенно часты около полудня, что в долине выращивают хороший табак, что среди кушаний и напитков есть более и менее аппетитные, и что у каждого свои вкусы и привычки. Они узнали друг о друге не меньше, чем четверо новичков в школе, из которой таинственным образом исчезли остальные ученики. Чанг не щадил сил, чтобы предотвратить трения. Он устраивал экскурсии, предлагал полезные занятия, рекомендовал книги. Он затевал беседы на своем тягучем аккуратном английском, лишь только за столом наступало неловкое молчание, и был неизменно добродушен, любезен и находчив. По-прежнему на одни вопросы он охотно отвечал, от других вежливо уходил в сторону, но это перестало вызывать раздражение. Только Маллинсон иногда взрывался. Конвей довольствовался тем, что все брал на заметку, терепеливо пополняя постоянно возраставший запас информации. А Барнард даже подшучивал над китайцем, как будто они находились на собрании членов «Общества ротариев» [16]где-нибудь на Среднем Западе.