Катя поставила на стол серебряный поднос с самшитовой рюмкой старки и куском ржаного хлеба, посыпанного солью.

Долго вертел рюмку Ясаков в непослушных пальцах, мучительно хмурил брови.

– Извините, товарищ полковник, у меня до вас большое дело, понимаете…

– Не по-солдатски мямлишь.

– Эх, рубану для храбрости! Катерина Егоровна, разрешите?

– Молодец! – воскликнул старик. – В присутствии женщины, независимо от ее общественного положения, ума и образовательного ценза, обращаться положено сначала к ней. Какое же дело у тебя до Холодовых? Говори.

– Занимаясь в Осоавиахиме под вашим, товарищ полковник, командованием, я очень полюбил вас… и вас, Катерина Егоровна… и детей полюбил. Да. Я хочу жениться на Марфе… – Вениамин зажмурился.

Катя решительно поддержала его:

– Парень любит Марфеньку. Ей давно пора, папа, пора.

– Ну, эта песня в твоем жанре, Катюша, в твоем, – усмехнулся старик. – Не можешь равнодушно видеть холостых.

– Веня – хороший человек, и вся семья Ясаковых честная.

– Знаю Ясакова, он меткий стрелок.

– А кто из мужчин не меткий? Дело молодое! Если что и вышло, так он имел серьезные намерения.

– То есть как это – что-то вышло? – Агафон зверем посмотрел на сноху, на Вениамина. – Что вышло? А?

– С любой женщиной это может случиться. Марфута сама блажит: то такая близость, а то наотрез отказывается выйти замуж. Однако этого долго скрывать нельзя.

– Так! Я опять в дураках? Все обо всем знают, а меня вокруг пальца обводят? Не потерплю безобразия!

– Поймите, она женщина… Самая золотая пора…

– Да разве я сомневаюсь, что она существо женского рода? Загадка в другом: амурничала с этим отличным стрелком, а законный брак отвергает?

Вернулся с работы Семен, пожал Ясакову руку.

– А, Веня!.. Привет, строитель!

– Строитель он ловкий! – желчно засмеялся Агафон. – Делай, Сеня, запасную качалку.

И Агафон, усмехаясь, изложил «чудесную историю». Он был доволен тем, что сын тоже ничего не знал, что обоих «околпачили прекрасные созданья».

– Сватается за нашу деву, – заключил старик.

– Не могу без нее жить. Уговорите ее, пожалуйста! – взмолился Ясаков.

– Что за резон тебе связываться с ней? – спросил старик Вениамина. – Сейчас она шипит на тебя, как кошка, а дальше-то что будет, подумай!

– Товарищ полковник, не обижайте ее. Она замечательный человек. Мы хорошо заживем. У нас будет сын.

– Сеня, позови сюда это загадочное существо, – сказал старик и тихо добавил: – Сумасбродное племя.

«Вот и Валентина моего, наверное, такая же русалка-дура околдовала», – подумал он.

– Сейчас вам лучше уйти, Вениамин Макарыч, – посоветовала Катя.

– Почему же он должен уйти? – вступился Агафон. – Пусть дева прямо скажет: благоволит она выйти за него или нет?

Катя улыбнулась так выразительно, снисходя к недогадливости мужчин, что старик только развел руками.

– Что же, ретируйся пока.

А когда Ясаков ушел, он зло засмеялся.

– А может быть, сразу две свадьбы сыграем? С бубенцами! Подождем боевого майора с его о с о б о й и заодно переженим их. Это ты, моя милая, распалила деву! – наступал он на сноху. – Уж очень много в тебе материнского энтузиазма!

После чая Холодовы собрались в кабинете у радиоприемника – места задушевных бесед. Стены заставлены книжными полками, туго набитыми сочинениями и мемуарами полководцев. Тут были книги, в которых если не обстоятельно, то хотя бы вскользь упоминались предки Холодовых, считавших себя потомками чингизидов. На столе статуэтка Суворова – веселый, неукрощенный бес хитрости и ума. Над старым диваном шкура тигра, лет тридцать назад убитого Агафоном в камышах Приаралья.

Семен в нижней рубахе стоял у приемника, скрестив на груди волосатые руки. По радио передавали сообщение агентства Трансоциан об успехах германских войск в Европе.

– Небось приятно, что «друзья» проучили старую хитрюгу Англию? – спросил Агафон сына.

Катя и Семен переглянулись: начиналась старая история! С того дня, как вспыхнула война в Европе, Катя, как и большинство семейных женщин, по-своему чувствовала приближение несчастья, понимала тревогу свекра, знала, почему каждый день разгорались споры в семье.

– Кому они друзья, а нам лютые недруги, – ответила она за мужа.

– Франция… Черт возьми! Страна в сорок пять миллионов человек продержалась всего лишь сорок дней. Чудовищно! Лондон засыпан бомбами. Вырастили Гитлера на свою голову, расплачиваются уже. Как бы к нам не пошел. Ну да я, может быть, не доживу до этого…

– Папа, зачем напрасно распаляете себя? – сказал Семен. – Нужно понимать диалектику развития истории.

– Объясни, Семен Агафонович, эту диалектику, – смиренно попросил старик, но усмешка кривила его тонкие губы.

Привыкнув убеждать таких людей, не огорчаясь их искренней или притворной непонятливостью, Семен неторопливо, с наивным сознанием своего достоинства стал доказывать отцу (уж который раз!), что Германия не так уж сильна, что аппетиты ее ограничатся Западом. Но Агафон оборвал его:

– Врешь! Гитлер захапал всю промышленность Европы! Устарел я, милок, не угонюсь за быстрыми изменениями жизни, – не сожалея, а как бы даже гордясь этим, говорил он. – Ну да ладно, сойдет, я не нарком и не маршал, мои заблуждения не повлияют на высокую политику. Может быть, они мешают твоему пищеварению?

Семен понимал отца: старик завидовал своим товарищам, далеко продвинувшимся по военной службе, в то время как он, умный и волевой, «командовал» заводскими осоавиахимовцами, гоняя их до упаду по волжскому пригорку.

– Хорошо, что я маленький чин! – дребезжаще смеялся отец. – Большим начальникам житуха трудная: надо умные вещи говорить. А вот я могу и глупости себе позволить…

Он начал было утихать, но сын неосторожной фразой снова взвинтил его:

– В наше время глупость есть порок.

– А я желаю быть глупым! Я шестьдесят лет драил и утюжил себя. Теперь вольнодумствую, глуплю. Раньше полковой батюшка стращал меня богом, а ты припугиваешь какими-то историческими закономерностями, всесильными, как поповский господь бог. Идеалисты вы… Вот немец возьмет и пожалует к нам в гости, а?

– Немецкий народ не подымет оружие на отечество трудящихся…

– Почему же не подымет? А если его убедили, что это отечество можно пограбить?

Семен снисходительно улыбнулся.

Агафон проворно положил в карманы френча табак, спички, встал, скрипя протезом. Поцеловал в макушку меньшого внука, Илюшку, в качалке и, постукивая костылем, вышел, опасливо косясь на живот снохи.

С весны и до заморозков он обычно жил в саду в походной палатке.

Привычная обстановка в брезентовой палатке: стол со свечкой в бронзовом подсвечнике, походная раскладная койка, карта Европы с отметками линии фронта, толстая тетрадь с подневной записью мыслей, воспоминаний, сам воздух, пропитанный запахами табака и сада, – все это вернуло Агафона в привычное расположение духа: недовольство самим собой, желание работать. Но только он сел за дневник, вошла Катя с одеялом в руках. Убрала с койки шинель, пахнувшую ветхостью, стариковским потом.

– Агафон Иванович, вы не поняли Сеню, он говорил…

– Что он говорил? Надо, любезная моя, историю войн знать. Не верю никаким договорам. Посадите меня за это в тюрьму, а? А я все равно говорил и буду говорить: с древнейших времен завоеватели не считались с договорами… – Агафон тыкал в карту костлявым прокуренным пальцем, грозно сверкая глазами.

При слабом свете свечи Катя тревожно посматривала на сердитое лицо старика. Тяжело было ей войти в палатку, а еще тяжелее выйти. Привыкшие к делу руки взяли со стола подсвечник, она протерла его передником. Под удивленным взглядом свекра Катя потерялась, забыла, на каком месте стоял подсвечник, поставить же на другое место боялась. Стеарин капал на пальцы, на карту.

– Какой же уважающий себя разбойник будет предупреждать свою жертву о нападении на нее? – бушевал Агафон, а Катя, не понимая, зачем он говорит это, прислушивалась, не плачет ли ребенок в доме.