– Чего бесишься? Брось его. Никто не знает о ваших отношениях… Ты дальновидная.

– Да сама-то я все знаю о себе до самого дна. Кому нужна такая?..

– Юля, Юля, теперь все я поняла: любовь-то твоя к этому рыжему не так уж велика, стыд перед отцом, перед людьми выше и сильней этой любви. Вот что.

– Идемте, покажу всю правду, – сказала Юлия.

И когда зашли на кухню, где хлопотала у горящей плиты старенькая Матвеевна, Юля сказала:

– Вот кем держалась я в доме. Не будь ее – я бы, как Рэмка, ногой не ступила в твой дом. Хотя Матвеевна и отсталая. И даже старалась крестик на меня надеть. Глядите в угол!

В углу висела литографическая картина в рамочке: на зеленом лугу приземлился парашютист, выпутываясь из строп парашюта, белым облаком лежавшего на траве. Юля перевернула картинку, и на них глянул сурово-скорбный лик Николая-чудотворца.

– Не знали этого? – спросила Юля мачеху. – Не подозревали? А вообще-то что вы знаете?

Юля взяла чемодан, попросила прощения у старухи, послала мачехе воздушный поцелуй и ушла.

Солнце горячим зноем заливало город, томительное удушье источали накаленные стены домов, асфальт, чугунные столбы фонарей. Обмелела Волга; сухие, потрескавшиеся берега траурно чернели, бронзовые клинья песчаных отмелей тянулись остриями к сердцу реки. Тревожно погудывали пароходы в узком фарватере.

Грузчики с коричневыми лицами таскали с баржи мешки, потом блестели их темные обнаженные спины. Маленькие паровозы сновали на пристанских путях, кудрявился дым среди горбатых, верблюжьей масти холмов. Над Волгой в холодной синеве, близ одинокого белого облачка, выделывал фигуры высшего пилотажа истребитель. На лесозаводе яростно визжали пилы.

Глубоко вдыхала Юля воздух, пахнущий спиртным духом древесных опилок. Как после болезни, кружилась голова, дымкой застилало глаза. Свернула в узкую улочку рабочего поселка. За низкой каменной стеной воском таял под солнцем сосновый под зеленой крышей дом Крупновых. В задумчивости никли под тяжестью плодов яблони с побеленными стволами.

Вот у этой стены несколько лет назад, расставаясь с Юрием, сделала Юля самую глубокую ошибку в своей жизни. Да, он не знает попятных движений, идет вперед и вперед. Как скорый поезд дальнего следования: не села во время стоянки – потом не догонишь.

Прошла Юлия мимо оползневого оврага. И следов не осталось от хмурых морщин-трещин. Накрепко скованы оползни. Заровняли овражки, срезали суровые складки. И уже зеленеют пересаженные из леса деревья, кустится травка. По дренажным канавам, выложенным камнем-дичком, по бетонированным теклинам чуть слышно люлюкают родниковые воды… Знать, неплохо поработала Юля вместе с товарищами, а вот свою жизнь так и не сумела наладить.

Хотя никто не говорил вслух, что Солнцев стоит у руководства последние дни, но все работники аппарата чувствовали это. И каждый из них вел себя сообразно своему характеру и положению. Инструкторы, как и прежде, несли на своих плечах всю тяжесть оперативной деятельности, обследовали, проверяли, писали справки, выслушивали нарекания или скупые одобрения. Заведующие отделами дольше обычного засиживались в кабинетах, задерживали тем самым инструкторов. Секретари горкома были наэлектризованы еще сильнее; сами того не замечая, они старались пересидеть друг друга, словно между ними было заключено молчаливое соревнование на выносливость.

До приезда инструктора ЦК многие считали Солнцева опытным, умным, теоретически подкованным руководителем, называли его «хозяином» или «самим», ссылались на его авторитет, умилялись тем, что принимал местных поэтов, которым давал руководящие указания по части реализма и романтизма. После того как инструктор, познакомившись с работой горкома, уехал, некоторые работники, почувствовав непрочность положения Тихона Тарасовича, несколько растерялись, очевидно раздумывая над тем, в какой мере они причастны к промахам секретаря. Заботило главное: как сильно обновится руководство и кто будет вместо Солнцева. О грядущих изменениях говорили намеками, считали, что вызывали Крупнова в столицу неспроста. «Наверху знают, что делать, – строго пресекал разговоры Анатолий Иванов и, помолчав, добавлял уже менее уверенно: – У нас на месте вряд ли найдется подходящая кандидатура».

На городскую партийную конференцию Денис Крупнов пришел вместе с делегатами завода, в числе которых был и Юрий, избранный от заводской организации. Денис зарегистрировался и сразу же, минуя буфет, где толпились, шумно разговаривая, делегаты, прошел по ковровой дорожке в зал. Много событий в жизни Крупновых было связано с этим старым домом. Огромный двухсветный зал с высоким потолком, в лепных украшениях, с двумя бронзовыми люстрами, дубовой почерневшей панелью, сценой, на которой стояли стол под зеленым сукном и кафедра, – все напоминало Денису его молодость, долгую, трудную рабочую жизнь. В этом доме десять дней работал первый Совет рабочих депутатов в 1905 году, тогда Денис вместе с отрядом рабочей дружины охранял здание от полицейских и черносотенцев. Многие члены Совета пошли на каторгу, а вскоре и он отправился вслед за ними. На этой сцене в 1918 году мятежный командующий Мурашов хотел арестовать губернское руководство, но не успел. Начдив Рубачев застрелил его в ту самую секунду, когда Мурашов клал большой палец на гашетку пулемета, направленного на президиум.

Отсюда и началась фронтовая жизнь – сначала рядовым, а потом командиром роты Волжской пролетарской дивизии. В этот дом, перевязав портянкой раненую ногу, привез он от начдива Рубачева донесение командарму о взятии переправы через Волгу.

Кажется, совсем недавно Костя в форме летчика рассказывал с этой сцены школьникам о выборе профессии, а Денис и Любовь сидели в полутемной бархатной ложе, радуясь на своего молодца…

Со спокойным недоверчивым вниманием слушал Денис Солнцева, сильно постаревшего за последние дни. Старый сталевар, как и многие другие его товарищи, чувствовал, что секретарь горкома отчитывается в последний раз. Не хотел этого понять только сам Тихон. Не повышая голоса, щуря глаза в отечных веках, он, как бывало и прежде на пленумах и активах, заложив руку за борт кителя, читал медленно, в манере Сталина. Три часа читал Тихон, не отрываясь от бумаги. Он напоминал Денису слепого, боящегося потерять свою палку.

Когда Тихон Тарасович дошел до признаний в том, что недостаточно был тверд и последователен в осуществлении генерального плана реконструкции города, Денису эти признания показались слишком привычными, легкими.

Доклад Солнцев закончил бодрым, хрипловатым, как у погонщика быков, голосом. Делегаты, громко переговариваясь, выходили во двор. Слышались шутки, смех. Денис отыскал у фонтана Савву и, постучав ногтем по блестящей пуговице его кителя, сказал:

– Как в стеклянном колпаке наш Тихон сидит: вроде и видит людей, а не слышит, не понимает. А ведь не без царя в голове.

– Это еще посмотрим, что за царь у него в голове, – сказал Савва, раздувая ноздри крупного горбатого носа. – Мне он основательно попортил кровь…

Ему вспомнилась их давняя встреча в горкоме. Савва говорил Тихону о металле, а тот свое: стадион, лестница на Волгу, реконструкция города. Явно трусил тогда секретарь, как бы он, Савва, освобожденный от работы в наркомате, не потащил вниз и его, Тихона…

– Кроме всего прочего, Тихон – заяц, – добавил Савва. – Трусы всегда жестоки.

В зал вошли Денис с Саввой вместе, сели рядом. Постепенно заглох гомон. Юрий сел за стол президиума. Предоставили слово председателю городского Совета.

Денис давно привык к тому, что на конференциях люди разные и говорят по-разному. Один говорил о том, что надо делать дальше, другой негодовал по поводу прежних промахов, третий окольно припоминал Тихону Тарасовичу личные обиды, четвертый вещал прописные истины – все, что повторял он на всех активах и по всякому поводу.

– Сейчас повернем руль на сто восемьдесят градусов, – шепнул Денису на ухо Савва. Пружиня сильными ногами, он вышел на трибуну, сжал пальцами борта кафедры, поднял подбородок. Савва раскрыл сложную взаимосвязь заводов города с предприятиями Поволжья, Урала, Донбасса. Его густой, с властными нотками голос раскатывался по залу, когда он высмеивал местнические замашки секретаря горкома. Как может человек руководить, не зная кровообращения мощного хозяйственного организма страны?! Сталь – основа индустрии. Но Тихон Тарасович не знает людей, делающих сталь, он, может быть, даже боится их. С бумагами иметь дело безопаснее: не обожжешься и не ушибешься.