– Веселый парень: его бьют, а он смеется! – громко сказал кто-то в публике.

Пол выскользнул из-под ног. Он слышал, как считали над ним: «Раз, два, три», но умышленно не открывал глаз, жадно хватая воздух широкими ноздрями. С неимоверной быстротой наливались силой мускулы, сердце загоралось яростью. На десятой секунде Ясаков вскочил и, угнув голову, решительно атаковал противника. Не обращая внимания на гонг, возвестивший конец раунда, он налетал на Холодова, покрикивая воинственно:

– А-а-а, боишься?! Давай, чего там! Давай!

Публика смеялась, аплодировала, а Веня снисходительно пожал руку Холодову, горделиво посматривал вокруг, расправив корпус. Радостно и немного совестно было чувствовать себя победителем, и он убежал.

«Не повредил ли я ему чего? – с жалостью подумал Веня и тут же успокоил свое доброе сердце: – Ну и пусть на себя пеняет. Слабец, так нечего лезть! Эх, а вдруг да Марфа взлютуется?»

Зашел тренер, нижняя челюсть его дрожала.

– Ничего, не унывай, Веня. Тренироваться надо. Данные у тебя есть хорошие. Жаль, но пока тебе далеко до победы.

Ясаков разинул рот. Только сейчас дошло до его сознания, что он побежден. Больнее заныла скула, усталость подкосила ноги, и он повалился на топчан.

– Черт дернул завысить твой возраст, – мрачно проворчал тренер. – Попадет нам от твоего фатера. Я слышал, как один военный возмущался: на каком основании детей избивают?

– Детей избивают! Пусть бы этот жалельщик сунулся, я бы ему показал, какой я ребенок!

За дверями загремел голос Макара Ясакова:

– Как же ты, мать моя вся в саже, меня не пустишь? Я к сыну родному иду! – И тут же в комнату ввалился сам Макар, в шляпе набекрень, красный, чуточку хмельной. За ним – десяток подростков с улицы Водников.

Макар скрестил на животе руки, это значило: задумался глубоко.

– Вениамин, умный я или глупый?

– Умный, мудрый прямо-таки.

Макар еще крепче сцепил руки и, прищуривая левый глаз, понизил голос:

– Я хитрый?

– Насквозь все видите, Макар Сидорович, – кротко ответил Веня, отлично зная: уж чего другого, а хитрости у бати не больше, чем у теленка. Но отец всегда норовил казаться хитрым, поэтому Веня польстил ему: – Вы хитрее самого покойного Тихона Тарасовича.

– Наши мнения об этих предметах не расходятся. – Макар поднял руку. – Зачем же лживил?

– Только не при людях, отец, – попросил Веня. – Дома, Макар Сидорович, делайте что хотите: ругайтесь, деритесь… Если хватит силы.

– Почему дома? Я тут хочу! Или я, собачий ты отрок, не имею права обнять орла? – Макар взял в охапку сына. Пахло от него кагором и тянучками.

– Слушай, тренер, зачем годы завысил парню? Пусть знают Ясаковых без прикрас. Ну, ребятки, отдыхайте, сходите куда-нибудь поразвлечься… Дело молодое, праздничное дело, авакай, курмакай! Не певчий ты кенарь, а боец – держи хвост трубой.

Макар сунул в карман сына деньги и ушел, веселый, хмельной, беспечный.

Веня смахнул ладонью капли с запотевшего зеркала: ссадины на скуле придавали лицу вид мужественный, мрачновато-воинственный.

Вразвалку шел он по городу, повернул кепку козырьком назад. Обрызганный золотом вечер и синеющий за Волгой лес настраивали его на привычно веселый лад. Душа жаждала подвига. Хотелось, чтобы кто-нибудь, ну хотя бы вон та женщина попросила перенести ее через дорогу. Или вон тот автомобиль нечаянно наехал на него, а он остановил бы его: «Куда прешь, железная дура?»

Вдруг из ворот рядом с каменным домом с полуподвалом и вывеской «Пиво-раки» выкатился под ноги бочонок, а следом, растопырив испачканные руки, вышел Рэм Солнцев. Медью отливала чубатая голова под закатным солнцем.

– Веня! Сама судьба кинула тебя сюда. Выручай, корешок. Бочонок с первосортным пивом надобно доставить вон в тот дом. Прощаюсь с городом и сиротской жизнью. Еду к большой маме – в армию.

– Ладно. Покачу.

– Действуй, сынок, а я нырну в рыбную базу за воблой.

Веня покатил скользкую и холодную бочку по круто горбившейся булыжной мостовой. Напротив деревянного домика, где жила Марфа Холодова, поставил бочку на попа, сел на нее отдохнуть. Болтая ногами, с улыбкой посматривал на знакомое окно…

Краснорожий толстяк в белом замасленном пиджаке, сапно дыша, подкатился к Вениамину.

– Попался! Держите! – сипловато закричал он, навалившись брюхом на бочку. – Укатили. И кто? Эх, Веня, бокс-то, он тебя до хорошего не доведет.

– Не шуми, дядя, я знаю Рэма, не позволит стащить общественное пойло.

– А вот позволил твой Рэм, позволил! За тару-то не уплатил, она, тара-то, кусается нынче.

– Мне-то что? Бери свою бочку, – осерчал Веня, отступаясь от бочки. Она покачнулась и медленно покатилась по мостовой.

– Лови! Хватай!! Прощаю, награждаю. Лови!

Этот визг вмиг уничтожил добродушное настроение Вени. В два прыжка догнал и остановил бочку. Повеселевшим озорным взглядом окинул ниспадавшую к Волге улицу: безлюдна была в этот сумеречный час.

– На, катись на ней, жадный, – Веня слегка толкнул бочку. Она напирала на пивника, он пятился. Мутные глаза округляло недоумение.

– Животом упирайся, в нем вся сила. Слыхал, чаи, новый приказ: коль развелось много пузатых, считать брюхо грудью! – сказал Веня. Бочка катилась к Волге, подпрыгивая на булыжниках.

Холодовы ждали Валентина. Старший брат, Семен, ждал потому, что Валентин обещал привезти мотоцикл. Жена Семена, Катя, надеясь, что деверь непременно выполнит ее просьбу: купит цветные нитки и заграничные туфли. Марфа думала, что брат приедет с молодой женой, Верой Заплесковой, с которой она переписывалась. Но нетерпеливее всех ждал Агафон Иванович. Никаких подарков он не хотел от сына, не хотел видеть его с женой – ни с молодой, ни со старой; любую жену, какой бы красоты ни была она, считал сейчас помехой в жизни сына. На его глазах, как он был уверен, погибал Семен, покинувший военную службу в звании старшины. Правда, Семен не хворал, наоборот, он был очень здоровый и гладкий мужчина, обладавший работоспособностью, как говорил старик, в тысячу лошадиных сил, боксер-любитель. Но какой толк от его здоровья? Живет только на радость жене, а она этим довольна, нарожала шестерых детей и, судя по ядреному лицу и по грудям, распиравшим кофточку, только еще вошла во вкус материнства. Всегда она была весела, беременность переносила легко. Надо было видеть, как, возвращаясь из такелажной конторы, она сворачивала в садик и выходила оттуда со своим выводком. А когда начинала купать детей, то до того расходилась, что, казалось, подай ей еще целую роту запущенных младенцев-цыганят, она и их живо обработает до блеска атласной кожи.

Агафон ничего против этого не имел; как человек военный, он даже радовался «приросту населения, повышению мобилизационного потенциала нации». Но ему обидно было, что Семен ничем, кроме отцовских подвигов, пока не мог похвастаться. Работал он снабженцем на заводе. В минуты огорчений Агафон подчеркнуто называл его «товарищ интендант».

По мнению Агафона, только Валентину суждено было прославить род Холодовых. Последнее время старик часто недомогал, боялся, что умрет, не повидав своего любимца. С Валентином он вел оживленную переписку, гордился, что сын одного с ним духовного склада. Продвижение и успехи сына по службе доставляли отставному воину большую радость. А когда Агафон узнал о производстве Валентина в майоры, он заплакал над письмом. И если бы спросили его, почему он так жаждет успеха и славы для сына, он не нашел бы ответа. Пользы не искал, да ее и не было. Кичиться перед людьми не умел, считая гордость признаком недалекого ума, павлиньим хвостом морально неполноценного человека. Но ему страстно хотелось, чтобы сын его свершил необыкновенное. Несмотря на свою старость и привычную дисциплину мысли, Агафон часто отдавался безудержной мечте, воображая сражения, в которых его сын принимал участие в качестве командира полка и, еще лучше, дивизии: он одерживает победу над врагом, и его замечают «наверху».