– Немного знаем, что такое хлеб, едим не первый год, – перебил его рабочий.
Румяный сказал, что будет сдвиг, перелом.
– Тут без наших стараний хватает сдвигов: поселок ползет, того и гляди, завод поедет в Волгу! – сердито сказал другой рабочий, обращаясь к Иванову.
– Проще, без катастрофических слов «сдвиг», «перелом», скажите: долго ли будет дремать ваша гражданская совесть? – сказал Юрий румяному. – Договорились: пышным хлебом будете кормить нас. Механика пришлем, поможем.
Румяный завернул в газету фигурки из хлеба, вышел.
– А я-то думал, что самое трудное – сварить качественную сталь, а тут, оказывается, булки тоже дуриком не испечешь, – сказал рабочий.
Все засмеялись.
Юрий, покачивая на ладони стальную плитку, заговорил с рабочими о мартенах, о томильных колодцах… И хотя Иванов не понимал многих слов, он чувствовал, что речь идет о новых, очень важных государственных заданиях заводу. Армии и флоту нужна качественная сталь, несокрушимая броня. А времени в обрез. Нужно днем и ночью экспериментировать. Послать мастеров на уральские заводы. А главное, самим действовать смелее. Нет сейчас у завода, у рабочих более важного дела.
Когда рабочие ушли, Юрий пристально взглянул на Иванова.
«Видимо, это тот самый Иванов, с которым мачеха Юли хочет породниться», – подумал он.
«Рыжие, носатые, пожалуй, нравятся женщинам. Тем более такой своенравной, как Юлия», – думал Иванов, пуская кольцами дым из-под усов. Встретился с взглядом Крупнова, почувствовал: говорить нужно только начистоту или вовсе не говорить. Рассказал о цели своей командировки: изучить агитационно-пропагандистскую работу в городе, особенно на заводах; помочь в меру своих сил. Есть и личные интересы – поближе познакомиться со старыми рабочими, участниками революционной борьбы. Откровенно говоря, давно мечтается записать рассказы, воспоминания бывалых людей. Если хватит умения и способностей, попытаться повесть написать. Но это в том случае, если удастся освободиться от партийной работы, что вряд ли возможно.
– Я слабо знаю производство, рабочих… Помогите мне, а?
Эта смиренная просьба тронула и насторожила Юрия, и он сказал:
– Не будем щеголять показной скромностью. Казанские сироты ныне не вызывают жалости. У меня опыта меньше вашего. Что же поделаешь, назвался груздем – полезай в кузов! Какой у вас план, Анатолий Иванович?
Иванов сказал, что ему хочется несколько дней следовать за парторгом, как нитка за иголкой, если это не стеснит…
– Нисколько. Поедем на стройку.
И в машине Юрий говорил все о том же: нужна броневая сталь в самый короткий срок.
На северной окраине города, повыше завода, нарядив берега старыми плакучими ивами, блестело озерцо. Давно когда-то утопилась в темном омуте разнесчастная душа-девица Маришка. Городская молва поэтизировала ее неразделенную любовь. Местные поэты, в том числе сам Иванов, начинали свое поприще с описания Маришкина озера. Плачет Маришка зимой и летом, горючие слезы ее прожгли огромный овраг, разрубивший город пополам. Горожане вбивали в берега оврага сваи, бутили камнем, заваливали землей. Но светлые родниковые слезы Маришки упорно пробивали путь к Волге.
У оврага Юрий оборвал лихорадочный бег машины. И сразу залила уши первобытная окраинная тишина. Взмывшие над болотом чибисы обрыдали гостей, сверкая на солнце атласно-белой изнанкой крыльев.
Подле бараков на траве мужчины и женщины резались в карты. Лениво шевелились сочные листья молодых тополей, на веревках сушилось белье. В зеленых лужах лежали огромные свиньи, высунув из воды носы, нюхая горячий ветер.
Главный архитектор города, кругленький, с белой, как одуванчик, головой, и управляющий стройтрестом, высокий красавец с седеющими висками, сразу же о чем-то заспорили. Председатель завкома, сутулый, широкоплечий старик со шрамом от ожога на щеке, сказал тихо Юрию, указывая глазами на спорящих.
– Столкнем, Юра, их с р-р-рабочими. Пусть возьмут за штаны этих джентльменов-говорунов.
Подошли рабочие, старые и молодые. Юрий записывал просьбы и предложения, на многое отвечал тут же твердо:
– С этим придется подождать.
– Юрий Денисыч, ждать умеем. Третий год ждем, все жданки поели. Вон она, поповская культбаза! – указал рабочий на приземистую церквушку, уныло коротавшую за тополями свой затянувшийся век. – Работает, говорю, церквушка. Пивная тоже не дремлет. А вот Дом культуры никак не подымается выше второго этажа. Диво, да и только! Или взять жилые дома. Из года в год разговоры, а за это время я успел в своем бараке созреть, жениться, скоро сына буду женить. Нам управляющий говорит: тут строить! А архитектор свое: вон там! Как же, к хрену, там, когда оползни!
– Правильно в газете писал этот Тихон Заволжский! – подхватила молодая работница. – Как же так, Юрий Денисович? Игра в кошки-мышки получается, а?
– Чего не знаю, того не знаю, товарищи. Главный архитектор и управляющий сами объяснят, – сказал Юрий.
Архитектор и управляющий заспорили, пуская в ход колкости: «Там строить не могу!» – «А тут я вам не позволю!» – «План не догма, а руководство…»
Иванова удивляла и раздражала та сложная путаница, которую создали сами же люди вокруг чрезвычайно простого дела: человек должен жить в домах, веселиться и отдыхать в клубах. С терпеливым презрением ждал он, когда до конца выговорятся архитектор и управляющий.
– Так вот, товарищи, если вы согласны строить здесь жилые дома, разговор на этом закончим, – сказал Юрий.
– А вы, рабочие, не давайте им и нам покоя.
Но Иванову казалось, что никакого согласия не достигнуто. И в этом он убедился, разговаривая с архитектором по пути к строительной площадке: Солнцев не допустит изменений генерального плана, как бы ни критиковали его люди вроде Юрия Крупнова.
Иванов насторожился. Теперь он не отставал от Юрия ни на шаг, чувствуя, что вот-вот наткнется на разгадку какой-то важной лично для него тайны.
Юрий обострившимся, звериным чутьем уловил эту повышенную недружелюбную настороженность и отвечал весело, с дразнящей откровенностью. Когда подошли к строящемуся в садах на крутом берегу Волги Дому культуры, он спросил у ребятишек, которые ватажились у площадки, тут ли их кумир, восходящая спортивная звезда завода Веня Ясаков.
– Ве-е-е-ня! – позвали ребятишки многоголосо.
Пока Ясаков спускался с лесов, Юрий рассказал Иванову: любят школьники Вешо, а Женька даже портрет его наклеил в альбом рядом с портретом Лермонтова, любимого поэта крупновской молодежи. Подошел плечистый, голый по пояс, еще безусый, с неутухающими фонарями под глазами каменщик и боксер Веня. Юрий с минуту полюбовался его мускулами, добродушным, наивным лицом с коричневым загаром, потом спросил строго:
– Ну, Тихон Заволжский, получил гонорар за свой фельетон «Бескрылая фантазия»?
Иванов с недоумением смотрел на простоватого парня, не веря, что он мог написать злой фельетон, которым заинтересовался даже секретарь обкома, а Тихон Солнцев назвал фельетон дурной стряпней.
– Эх, Юрий Денисович, гонорар-то вот где! – Веня похлопал себя по заду. – Прознали мой родитель, Макар Сидорович, зажали мою голову коленками, стянули праздничные портки и хворостиной айда расписывать корму. «Ах ты, собачий отрок! Как посмел власти критиковать?» Будь на его месте другой, я бы в один миг загнул салазки, косоротился бы он всю жизнь. А тут кротко сносил муки. Отец предупредил: «Еще раз возьмешь перо своей несовершеннолетней рукой, завяжу я тебя в калмыцкий узел». Несправедливо, Юрий Денисович, получилось: писали вместе с тобой, а гонорар получил один я. Как бы управляющий наш не снял с меня башку. – Веня потер ладонью свою бритую, с синеватым отливом, как речной камень-голыш, голову. – Сжует меня вместе с брезентовыми штанами.
– Не трусь, Веня! В обиду не дадим. У кусачек зубы выдергивают.
Свадебное шествие с песней, свистом и залихватским пиликаньем гармошки выкатилось из-за барака на дорогу. Пьяные нарядились в шубы, вывернутые шерстью наружу, измазали лица сажей. Кривляясь и повизгивая, женщины били мутовками в печные заслонки, в худые ведра. На голове невесты подвенечные цветы, через плечо жениха яркая лента.
