Поблагодарив Николая Дмитриевича, я покинул его, на чем и закончил этот сложнейший разговор самым наилучшим для меня образом.

Думаю, очевидно, что подобные разговоры с наиболее влиятельными чинами империи только подчеркивают мое возросшее влияние при дворе.

Кроме того, хочу отметить, что его императорское величество уже дважды похвалил меня за старание и однажды даже спросил у меня совета по части письменных принадлежностей. [29]В целом должен заметить, что Николай Александрович довольно приветлив со мной, хотя этого нельзя сказать про всех, с кем он общается. Иногда его резкие выходки и зачастую жестокие шутки над провинившимися придворными заставляют меня бояться за свою шкуру. Так, не далее как неделю назад молодой государь процитировал своего великого предка Петра Первого и назвал всех лакеев шпионами, которые плохо слышат и еще хуже пересказывают услышанное. Одновременно с этим, прислуживающий ему за обедом слуга, услышав, о чем идет разговор, запнулся о ковер и, потеряв равновесие, уронил с подноса столовый нож прямо под ноги сидевшему за столом государю. На что Николай Александрович отреагировал самым спокойным образом, мимоходом прокомментировав, что зарезать его столовым ножом тем более не стоит пытаться. И выждав короткую паузу, рассмеялся, попросив всех признать, что его шутка про шпионов была весьма хороша. При этом я совершенно точно слышал, что несколько лакеев упало в обморок, а еще несколько ужасно переменились в лице, тем самым дав новый повод для сплетен. Возможно, в анекдоте его императорского величества была немалая доля истины.

Смоленская область, село Степанчиково, N-го уезда.

— Шапки долой! Шапки снять! — краснея от натуги, орал тщедушный староста, пулей проносясь перед собравшейся толпой.

Иван неторопливо снял шапку, весело глядя на кричащего сухого старика. «Ишь носится как наскипидаренный, едрена вошь. Выслуживается. Откуда только голосище такой».

— Сейчас царский манифест читать будут, — подал голос стоящий по соседству кум.

«Конечно, будут. С какого ляда бы всю деревню собрали, как не за этим», — подумал Иван и покосился на крестного, приходившегося ему родным дядей по отцовской линии.

Дядю Ваня любил. Пусть тот и был немного глуповат, зато добрейшей души человек. К тому же здоров как бык и силы на пятерых. По две подковы за раз ломал. А если к вышесказанному добавить, что этот, считай, единственный Ванин родственник в деревне, души не чаял в своем племяннике… Нет ничего удивительного, что эти двое оказались в толпе рядом.

Было солнечное январское утро. Валивший всю ночью снег белым полотном укутал скованную морозом землю. Яркий свет, отраженный от высоченных, по самые окна, снежных сугробов, немилосердно бил в глаза.

Иван ждал, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Сплетни о скором оглашении царского указа ходили уже давно. Да что там! В некоторых деревнях по соседству указ еще осенью зачитали. Вот только ходили упорные слухи, что в деревнях барина Курочкина, что неподалеку, вороватые приказчики указ подменили. Почти вся добрая землица барину отошла. Всем окольным крестьянам было ясно как божий день — не мог царь такой указ подписать! Царь завсегда радеет о своих крестьянах. Где ж это такое видано, чтоб его именем такое непотребство творилось? И так малые земельные наделы урезались, да к тому же худшие обрезки общине выделялись! Царь, он ведь милостив, понапрасну мужика забижать не будет. Хотя за дело, вестимо, накажет. Ну, так оно и понятно! Какой же царь без строгости.

«Как бы и у нас указ не подменили, — с тревогой думал Иван. — Эвон морду какую себе чинуша отожрал. Такой подменит и не поморщится. Общине соседской вон только обрезки плохонькие пораздавали, все лучшее себе захапали, ироды. Эх, знал бы про то царь, уж он бы этому князю…» — Иван с силой сжал кулаки.

Все мужское население деревни стояло, переминаясь с ноги на ногу на трескучем морозе, растирая уши и дыханьем согревая мерзнущие руки. Наконец приехавший для оглашения манифеста чиновник поднялся на специально выкаченную для него телегу, развернул лист и, прокашлявшись, начал.

— Божией милостью Мы, Николай Второй, император и самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский… — начал зачитывать полный титул императора чиновник. — Объявляем всем нашим верноподданным…

Когда зазвучало имя царя, Иван тихо перекрестился, краем глаза отметив, как крестится спохватившийся кум.

Все, казалось, замерло. Даже ветер утих. Не скрипел под ногами снег, не шуршала одежда, не лаяли собаки. Деревня будто вымерла. Было что-то фантастическое в этой замершей в абсолютной неподвижности толпе.

Иван не знал грамоты, не знал счета, не знал многих слов. Да и не нуждался в этом. Он вообще мало чего знал и видел. Вся его жизнь протекала вокруг родной деревни. Но сейчас он, как никогда ясно, понимал главное. Человек на телеге зачитывает его судьбу, судьбу деревни, судьбу всей общины. Будет ли село жить сыто и привольно или ему предстоит тяжелый труд на бесплодной земле и голодные зимы. Иван весь превратился во внимание. Затаив дыханье, почти не дыша, он чутко ловил каждый звук. Сердце гулко билось в груди от жгучего желания навсегда запечатлеть каждое слово.

— …все общинные земли, пользуемые оной (общиной), нашей волей милостиво закрепляются за общиной безо всякого выкупа. Общинные же лесные угодья определяются согласно следующему…

Дальше Иван не расслышал, хотя и стоял в первом ряду. Толпа зашевелилась, зашумела, все переспрашивали друг у друга, верно ли они разобрали.

— Иван, так что же это? И вправду землица вся наша? — спросил дядя, толкая его рукой в бок.

— Тише ты, не слышно ничего, — оборвал его Иван.

— Ваня!

— Да правда, правда. Тетеря глухая ты! Оглох, что ль?!

— Ты как с дядей разговариваешь?!

— Дядь Федор, ты, конечно, меня прости, — тут же сменил тон Иван, — но нельзя же так! Послушать-то дай царского посланца, чай манифест о земле читает!

Подождав, пока загомонившие крестьяне успокоятся, государев человек продолжил.

— Общинные недоимки в пользу казны милостиво нами прощаются, с чаяньем впредь такому не повториться…

Что тут поднялось… Толпа не умолкала минут двадцать. Даже староста, позабыв о своих обязанностях, о чем-то радостно говорил с сыновьями. Только чиновник застыл на телеге со скучающим видом. Очевидно, наблюдать такую картину ему было уже не впервой. Вот и не стал понапрасну рвать глотку в попытках угомонить разошедшуюся толпу. Наконец крестьяне начали успокаиваться.

— …Выказавшему желание выйти из общины, — продолжил чиновник, — оная обязана не позднее чем через три месяца выдать землю, согласно среднедушевому наделу, определяемому старостой или комиссией. Оный крестьянин становится частным лицом с правом покупки и продажи земли…

— Ваня, так что же это делается…

— Дядь, богом прошу, замолчи. Дай послушать, — но послушать Иван уже не смог. Поднявшийся в толпе шум не давал разобрать ни слова из надрывающего голос чинуши.

— …Такова воля наша. Быть по сему.

Управляющий слез с телеги, но бросившиеся к нему мужики тут же обступили его.

— А ну, ша! — отмахнулся он. — Грамотные в деревне есть?

— Осип, Осип, — послышалось со всех сторон.

— Значит, так. Осип, поедешь со старостой в город к главному управляющему государевыми угодьями в уезде. Он бумагу составит на общинные земли.

— А можно…

— Нельзя! Мне в другую деревню надобно. Вас много, а я один, — отрезал чиновник и, усевшись в сани, хлопнул извозчика по плечу. Двойка лошадей резво сорвалась с места и на рысях вылетела вон из деревни.

— Тьфу, едрить его кочерыжку! — сплюнул приземистый мужичок в стеганом тулупчике.

— Да, ну и хрен с ним, Осип! Гуляем! — хлопнув того по плечу, радостно заорал кум Ивана.

— Не тебе ж завтра по утрени с перепою в город ехать, — хмуро убирая тяжелую руку с плеча, буркнул он. И тут же непоследовательно добавил: — А-а, где наша не пропадала! Гуляем! — лихо сдвинув шапку вперед и хлопнув себя рукавицей по ноге, быстро развернулся и чуть не бегом бросился к своей избе.