Вокруг дружно подхватили:

– Верно! Зубов люб! Зубова воеводой!

Сын боярский и один из чужеземцев, в украшенном серебряными пластинами шлеме-каске и красном, расшитом золотом бархатном камзоле, поднялись на помост. На строгом лице Зубова добрая улыбка. Сняв высокий шлем с желтым соколиным пером, поклонился во все стороны, сказал просто:

– Благодарствую за честь, люд московский! Только на Москве есть уже воевода. – И, протянув руку к незнакомцу, воскликнул: – Вот он! Князь Остей! Воеводой его сам великий князь Дмитрий Иваныч поставил. По его слову станем Кремник боронить. В деле ратном князь вельми сведущ – не только в Литве, но и за рубежами полки водил. Слава осадному воеводе московскому! – на всю площадь закричал сын боярский Зубов.

Его нестройно поддержали выборные и часть горожан в первых рядах, но большинство не откликнулись, настороженно, с любопытством смотрели на чужеземца. Остей молод, невелик ростом, темные волосы почти касались плеч; глубоко посаженными глазами внимательно разглядывал стоящих на площади людей.

Князь заговорил. Его голос звучал уверенно, но тихо, и потому речь воеводы невнятно доносилась даже к тем, что стояли вблизи помоста.

Послышался ропот, недовольные выкрики:

– Не слыхать ничего! Говорит, будто три дня не емши. Где его только великий князь выкопал?

– Бают, внук Ольгердов!

– Ну да! Скажешь такое. Ольгерд, когда литвины под стенами Кремника на Пожарской площади стояли, орал так, что аж у Боровицкой стрельни слышали…

– Тише вы! Зубов кричит что-то – должно, толмачит.

Сын боярский и вправду громко повторял каждое слово Остея. Речь его была короткой. Он не скрывал ни серьезности положения, ни тяжести предстоящей осады, но одновременно старался приободрить людей. Слова его были не только полны тревоги, но и участия, и это несколько расположило к нему москвичей. Заключил осадный воевода тем, что предложил сжечь Великий посад и слободы, чтобы не дать ордынцам соорудить из бревен изб и других построек примет для осады. Да и это позволит легче следить за их передвижениями. Остей умолк, и хоть снова, как после речи Морозова, замерло вече и раздавались шумный ропот и бабий плач, большинство горожан понимали: литвин прав… Не обошлось без недовольных, но их быстро уняли, когда они поносными выкриками стали настраивать против Остея народ. Делать нечего, как ни плохо, а пересилить себя надо.

Но стоило кому-то из выборных бросить нетерпеливо: «Так что, братчики, согласны? Чего молчите?!» – как на площади понеслось:

– Вишь, скорый нашелся! о том помыслить надо, а он в шею гонит!

– Вот и надумаем, когда Орда к Москве пригонит! – вскочив на помост, выкрикнул Иван Рублев. – Тут или корм жалеть, или коня. Я, к примеру, свой дом сам пойду палить!

Услышав это, Андрейка вздрогнул. «Как же оно так – без дома им быть, что ль?!» – перевел растерянный взгляд на отца, который стоял рядом с Иваном, но тут услышал голос окладчика Тимохи Чернова:

– И впрямь, братчики, нет у нас выхода иного! Надо палить!

– Я согласен! – подал голос Ермил Кондаков.

– И я пойду… – пробасил Никита Лопухов.

– Чай, мы не хуже кузнецов, а, братчики?! – воскликнул кто-то из стоявших выборных слобожан-плотников.

– Посадские не отстанут!

– Гончары тож!

– Кожевенники – как все!

Вече всколыхнулось. Загремели возгласы:

– Живота не пожалеем – отстоим Москву! Не бывать в стольной ордынцам! На смерть станем!

Тут же разделили кремлевские стены на участки, защищать которые должны были сотни и тысячи, составленные из слобожан, посадских и окрестных крестьян. Было решено никого из великих и служилых людей из Кремля больше не выпускать, а для того расставить у ворот и на стенах вооруженных горожан. У тех, кто попытается уехать, велели отбирать все имущество.

Вече передавало руководство обороной Москвы новому осадному воеводе Остею. Договорились также с завтрашнего дня приступить к починке крепостных укреплений и начать заготовку продовольствия и ратных припасов. На Серпуховскую и Коломенскую дороги были посланы конные дозоры, чтобы вовремя предупредить москвичей о приближении ордынцев.

Вече закончилось. Уже совсем стемнело, в небе зажигались бесчисленные августовские звезды. Через все шестеро крепостных ворот горожане повалили из Кремля. Ивановская площадь быстро пустела. Расходились угрюмые, молчаливые. Не слышно ни шутки, ни слова доброго. Да ведь не на праздник шли и не с гульбища возвращались. Заслонила помыслы москвичей черная дума, оставив где-то в стороне повседневные заботы, утехи и огорчения.

Давно погасла вечерняя заря, и ночной сумрак спустился на землю, но от бушевавшего вокруг моря огня в Кремле было светло как днем. Пожар расписал белокаменные стены причудливыми ало-розовыми разводами, залил все в крепости неверным красноватым светом. Черные клубы дыма застлали небосвод, едкая, удушливая гарь пропитала воздух. Со всех сторон зловещим призраком поднималось над Москвой раскаленное багровое марево.

Горели Великий посад и московские слободы. Огненным факелами полыхал Богоявленский монастырь, церкви Николы Мокрого и Иоанна Предтечи в Зарядье. С треском разбрасывали золотисто-оранжевые искры сухие, прокопченные бревна изб Заречья и Загородья. Среди рвущихся из кровель багровых языков пламени торопливо сновали люди с факелами.

С каждым мгновением пожар усиливался. Вспыхнули за каменным мостом через Неглинную загородные боярские дворы. Оттуда, спалив по пути село Киевец, огонь перекинулся в Остожье, где обычно паслись табуны коней великого князя. В развилке Волоцкой и Тверской дорог пламя губило слободы переселившихся в Москву устюжан и новгородцев. На окраине города, за Великим посадом, обрушилась сооруженная Дмитрием Ивановичем после победы на Куликовом поле церковь Всех Святых на Кулишках. Вдоль Москвы-реки пожар огненным мечом врубился в Татарскую и Кузнецкую слободы. На полдень, до самой Серпуховской дороги, пылали постройки Ордынки и Полянки. Опоясанный огненным ревущим валом Кремль стал недосягаем. Оборвался поток беженцев, что весь день и вечер тянулся туда. Ни пройти в крепость, ни проехать!

Людно в Кремле. Вся Москва собралась здесь, за его стенами. Да и не одна Москва только. Площади, улицы, переулки, дворы, покинутые боярами и служилыми людьми, заставлены возами и телегами с нехитрым скарбом горожан, запружены лошадьми, скотом, птицей. Всюду кучками толпятся возбужденные люди – слобожане, посадские, крестьяне черносошные боярские из окрестных сел, монахи, нищие, гультяи, дети боярские. Гомон стоит неумолчный – кому до сна в эту ночь…

В дымном горячем воздухе гулко гудят кремлевские колокола. Красные блики пляшут на стенах и куполах церквей, на одежде и потных от нестерпимой жары лицах москвичей. Зной от бушующего вокруг Кремля пламени так велик, что стоит искре, перелетев через стену, упасть на кровлю, как постройка тут же начинает тлеть. На Подоле и у городских житниц в северном углу крепости вспыхнули пожары, но их удалось быстро потушить.

Ночь на 23 августа 1382 года кончалась. Пожар затихал. Гасли на небе звезды, гас на земле огонь. Вчера среди зелени садов, рощ и лугов там стояли бревенчатые избы, пестро разрисованные, с петушками и коньками боярские хоромы и деревянные церквушки. А сейчас виднелись лишь тлеющие синеватым пламенем груды головешек, торчали обугленные пни, чернела обожженная земля. И чем больше рассветало и страшный вид горящей Москвы сменялся печальной картиной разрушения и пепелища, тем угрюмее и молчаливее становились люди. Задумчивые, подавленные, неподвижно стояли они на прясле – участке стены от Беклемишевской до Тимофеевской башни. Кузнецам, оружейникам, плавильщикам, жестяникам доверило вече защищать этот самый опасный и уязвимый участок крепостной стены. Выборные еще с вечера поднялись на покрытую деревянной крышей верхнюю площадку Тимофеевской башни. Дубовые заборола, что во время приступа ставились между каменными зубцами, были свалены на полу и не мешали обзору с пятнадцатисаженной высоты. Великий посад, Зарядье и Заречье были хорошо видны отсюда. Взгляд Андрейки, стоявшего рядом с отцом, беспокойно блуждал по пепелищу. Отрок с трудом угадывал прежнее расположение улиц и переулков.