– Э, ежели бы так, да, на жаль, не так! Отъехал Митрий Иваныч на полночь, а татары с полдня идут.

– Господи, что же теперь будет?

Домна растерянно застыла посреди горницы; из горшка, который держала в красноватых натруженных руках, поползла толокняная каша – хорошо еще, что густо заварила, а то бы вся на пол.

Андрейка бросил на стол ломоть решетного хлеба, вскочил; вытирая тряпкой гладко выскобленный, вымытый пол, успокаивал мать:

– Да ты не опасайсь, матушка. Москва не раз уже ордынцев била, и ныне управимся.

– Твоими устами, сынок, мед бы пить. – слегка отечное доброе лицо ее было задумчиво, печально. – Ну ничего, ничего, ласковый ты мой, – погладила она отрока по рыжеватым, коротко остриженным волосам, – как с людьми, так и с нами. Ешь, Андрюшенька, ешь.

Ужинали молча. Братья ели щи из большой глиняной миски, мать сидела рядом на лавке, смотрела на них. Вдруг беспокойно встрепенулась – вспомнила: молитву пред вечерней едой не сотворили… Но промолчала. «Ин ладно, пущай едят: все нехристи виновны».

Когда миска опустела, мать встала, тяжело шаркая моршнями, подошла к печи. Чапельником достала из духовки глиняную сковороду с мясом. Ополовником разделила кашу по небольшим деревянным мискам, положила по куску свинины.

Иван управился с едой быстро, взяв яблоко, спросил:

– Тятя в светлице почивает аль ушел куда?

– Запамятовала-то вовсе! – с простодушной хитринкой всплеснула она руками. – Наказывал, чтоб к старосте шел, как появишься.

– Так уж и забыла! – резко поднялся с лавки молодой оружейник. – Все из-за еды той. А там дело дюже важное…

Накинув кафтан, он подался к двери.

– А ты куда? – растерянно воскликнула Домна, увидев, что младший бросил ужинать и себе потянулся к колпаку. – Щи поковырял, кашу не ел. Не пущу!

– Не хочется, матушка, – упрямо опустил голову Андрейка. – Я к Гаврилке ненадолго.

– Пошто он тебе на ночь глядя? Поздно уже. Не ходи. Бога ради не ходи. Сколько людишек лихих в такой час погуливают. Помалевал бы лучше. Я и холста тебе дам.

Отрок вздохнул – не хотелось огорчать мать, но и к другу надо было непременно.

Иван притворил дверь, подошел к брату, строго сказал:

– Негоже, Андрейка, мать одну оставлять. Аль загорелось?

– Когда б не надо было, Иван, небось не загорелось! – вспыхнул меньшой; светло-голубые, как у матери и брата, глаза его потемнели, будто посинил их кто. Бросил запальчиво:

– Лук и стрелы мои у Гаврилки, а он со своими поутру в Ростов отъезжает… – Спохватился, с опаской глянул из-под широких белесых бровей на брата – лук был боевой, его подобрал Иван на поле Куликовом. Давать его, а тем паче оставлять у чужих не разрешал.

Но сейчас старший только усмехнулся, хлопнул младшего по спине, молвил:

– Ну и колюч ты, Андрейка. Видать, не зря вас Господь другим цветом красит. Сказал бы сразу – и делу конец… Пущай, мать, сходит. Тут недалече. – Про себя подумал: «Скоро лук дюже сгодится!»

– Что с ним, упрямым, подеишь… – вздохнула Домна. – Иди, да только недолго. Скоро вернешься – гостинца дам доброго: орехов грецких купила.

– Тогда мигом! – выкрикнул отрок, стремглав бросаясь к двери; следом торопливо вышел Иван.

– Ох, горе мне с вами… – расставляя на поставце посуду, ворчала мать. И вдруг умолкла – вспомнила слова Ивана. Торопливо перекрестилась, подошла к неплотно прикрытой двери. Набросила на плечи узорчатый платок – подарок старшего сына. Хотела было выйти во двор, уже и за дверное кольцо взялась, но почему-то раздумала да так и осталась стоять у порога.

Улица была пустынной. За оградами перекликались собаки да изредка слышалось мычание коровы или блеяние овцы. Кузнецкая слобода засыпала после беспокойного дня. Иван бесшумно ступал по густой пыли, что покрывала улочки и переулки. Впереди, на фоне усеянного звездами ночного неба, вырос остроконечный купол деревянной церкви Козьмы и Дамиана, покровителей кузнецов. Обогнув пристроенную к ней трапезную и съезжую избу, где в дневное время выборный староста и его помощники вершили слободские дела, оружейник остановился у высоких дубовых ворот.

На стук залаяли собаки, потом откликнулся женский голос. Поздоровавшись с хозяйкой, Иван прошел в дом.

Сальная свеча и три-четыре вбитых в стены светца с пучками лучин освещали белую горницу. За столом сидело несколько человек. Мирской совет Кузнецкой слободы – сотские и окладчики, не считая Ивана, были все в сборе. На почетном месте – хозяин дома староста Михайла Петров, плотный, густо заросший темной щетиной человек лет за сорок, рядом бывший староста, сухонький, седой Савелий Рублев, отец Ивана и Андрейки. По правую и левую руку от них – крупный, широколицый Никита Лопухов, схожий на татарина, с редкой полуседой бородкой Ермил Кондаков, дородный, пригожий Истома Шлык, хмурый Тимоха Чернов, смуглый, рябой Вавил Кореев.

– Пожаловал, слава богу… – неприветливо пробурчал староста, когда молодой оружейник появился в светлице.

Тот промолчал; поздоровавшись, присел к столу.

Несмотря на молодость Ивана избрали в мирской совет окладчиком. Чернослободские тяглецы уважали Рублевых не только за трудолюбие и умельство. Оба, отец и сын, имели общительный нрав, были справедливы. Старый Рублев много лет кряду выбирался старостой на сходах, устраиваемых на братском дворе близ приходской церкви. Но на последнем он, ссылаясь на нездоровье и годы, отпросился у братчины от этой хлопотливой должности. И в самом деле, больше забот, чем у старосты, не было ни у кого в слободе. Дань в Орду, тягловый сбор, мощение улиц, постройка укреплений и другие повинности накладывались на слободу вне зависимости от изменения числа жителей в ней. Но во времена княжения Дмитрия Ивановича, его ратей и походов людей не прибавлялось, а уменьшалось. В Кремле никто слушать об этом не хотел, грозя за ослушание наказанием. Не раз Савелий не спал ночами, мудрил все, как разложить повинности по дворам, чтобы не вызвать обид, упреков и споров. И это было лишь одно из его многочисленных дел. Прием новых мастеров, заботы о пополнении слободы за счет других, надзор, чтобы не проживали неизвестные, чтобы никто не занимался корчмарством, не играл в кости, – все это входило в обязанности старосты, причем без оплаты, хотя он хранил слободскую казну.

Узнав, что старостой выбрали Петрова, жена Савелия, Домна, облегченно вздохнула: «Теперь хоть отдохнет старый!» Но хоть Иваном гордилась, а не раз сокрушенно думала: «Через три годка тридцать ему уже, а все не женится, непутевый. Ныне ж и вовсе дела заедят…»

Иван, однако, не разделял ее опасений, что может остаться бобылем. Парень он был видный, веселый, не только девкам нравился, но и замужним молодкам. Когда кто-нибудь заводил с ним разговор о женитьбе, его подвижное лицо становилось лукавым, а от озорных шуток, что он отпускал, советчик начинал обескураженно моргать, не зная, смеяться ему или обидеться…

В тот вечер сотские и окладчики собрались в доме старосты, чтобы обсудить тревожные события и слухи да посоветоваться, что предпринять. Мирской совет был созван неожиданно, и потому Иван, который после обеда ушел в город, о нем не знал. Когда молодой оружейник переступил порог Михайловой избы, выборные уже успели опорожнить несколько больших кувшинов с хмельной брагой и накричаться вдоволь. Младшего Рублева – еще и усесться толком не успел – засыпали вопросами.

– Так вот, братчики. Из всего, об чем спрашиваете, ведомо мне только, что князи и бояре не будут оборонять стольную! – волнуясь, промолвил он. – Давеча отъехал из Москвы великий князь с Володимиром Андреичем, ближними боярами и дружиной.

В светлице тишина, слышно лишь, как сопят и вздыхают люди да возится на полу, постукивает чем-то котенок. Выборных будто ошеломил кто-то. Уже несколько дней ходили по Москве тревожные слухи о несогласии между князьями на Думе, о намерении Дмитрия Ивановича покинуть город. Но слухи слухами. Им и верили-то не особо. За долгие годы его княжения москвичи привыкли, что, едва приближаются враги, он первым встает на защиту стольной.