– Вишь, храбрая сыскалась… – с добродушной усмешкой бросает крупный рыжебородый сотский плавильщиков Никита Лопухов. – Князевы дружинники, должно, ей не в помеху. Вон сколько их!

– Да что нам бояться? Их тут раз-два – и обчелся. А нас эвон сколько! Пошли, ребята! Давай сюда тягло наше, что на возы грузят! Давай!..

– Давай! Давай! – гневно откликнулась толпа, стала теснить редкую цепь конных дружинников, которые никого не подпускали близко к дворцу.

От небольшой группы всадников, стоявшей в глубине двора, отделился молодой боярин в надвинутом чуть ли не на самые глаза позолоченном шлеме с окрашенным в зеленый цвет орлиным пером. Медленно подъехал к толпе. Горожане притихли было, но, когда он, надменно щурясь, громко потребовал, чтобы мятежные людишки покинули великокняжий двор, в него полетели камни.. Боярин резко откинул полу синего, на красной атласной подкладке плаща, выхватил из ножен меч. По его команде дружинники повернули коней к бунтующим, подняв щиты и размахивая мечами, стали наступать на них. Те пятились, бранясь, угрожающе потрясали перед храпящими лошадьми рогатинами и топорами, но пустить их в ход не решались, впрочем, как и дружинники мечи.

Но вот кто-то взвыл от боли – конское копыто отдавило ногу, залился кровью молодой русобородый воин – камень угодил ему в голову.

Уже недолго и до схватки!..

Но тут появилась великая княгиня с детьми, ближними боярынями и обслугой. На виду бурлящей толпы они уселись в возки, окруженные охраной. Горожане нехотя расступались, давая дорогу. Возбужденный многоголосый гул несколько поутих.

На всем пути – на Соборной и Ивановской площадях, на перекрестках, на Чудовской и Никольской улицах, по которым проезжал поезд великой княгини, его встречали свистом и выкриками, но стычек и попыток остановить беглецов не было.

Покинули Кремль через Никольские ворота и вскоре, миновав Великий посад, конники и повозки запылили по дороге, ведущей на Переяславль.

Когда показались сани Киприана – митрополиты ездили на санях и зимой и летом, – толпа тотчас пришла в грозное движение. Несколько молодых чернослободцев, увлекаемых Иваном Рублевым, бросились закрывать Никольские ворота. На пути Киприана вырос живой затор из ремесленников, торговцев, гультяев и преградил ему дорогу. На башне и прилегающих к ним участкам стены горожане, размахивая увесистыми камнями, потребовали, чтобы владыка остановился. Не помог зажатый в узкой смуглой руке митрополита золотой крест.

Двое чернослободцев, схватив лошадей под уздцы, преградили дорогу саням митрополита.

– А ну отойди, воры! Кого держать умыслили, сучьи дети! – басом загремел на них сидевший на передке сын боярский из свиты Киприана. Выхватив из рук кучера кнут, широко размахнулся и хватил им по головам молодцов, державших лошадей. Колпаки обоих полетели на деревянную мостовую; у одного кровавая полоса пересекла лицо, второй, взвыв от боли, прижал ладони к глазам.

Толпа взревела. Смяв немногочисленную охрану из митрополичьих служилых людей, горожане стащили с саней обидчика и тут же расправились с ним. Воины владыки, оттесненные к повозкам с имуществом, не решились вмешаться.

– С Киприаном неча тут час терять. Дела есть поважней! – во весь голос закричал подошедший к саням вместе с другими старостами Савелий Рублев; широкоскулое морщинистое лицо старого оружейника было хмуро, сердито. – Силком мил не станешь! Только мыслю: не быть Киприану на Москве владыкой! Пусть себе едет – не все света, что в окне. А казну за рубеж не дадим! Верно я говорю, братчики?

– Верно! Навались, люд! Казны не дадим – ни-ни! Эй, отваливай подобру-поздорову! Чего вырячился? Оставляй казну! – кричали горожане, наседая на охрану, что сгрудилась у возов. Кольцо вокруг обоза с имуществом владыки сжималось все теснее. Киприан высунулся из саней, несколько раз взмахнул крестом, пытаясь остановить толпу, но тщетно – люди ринулись к возам.

Старший над охраной, митрополичий сын боярский Гаврила Бунак, скорый на руку, плечистый, русобородый молодец, лихо выхватил из ножен меч и свистнул воинам – не пустить задумал. Горожане стали пятиться было, расступаться перед конскими копытами, мечами и копьями, как вдруг сбоку ударили по охране оружейники и кузнецы, ведомые Иваном Рублевым и Тимохой Черновым. В кольчугах и в шлемах, вооруженные топорами, кузнечными молотами, шестоперами, они потеснили редкую цепь всадников и прорвались к обозу. Несколько человек упало, трех воинов стащили с седел. Лошади, осыпаемые камнями, испуганно храпели, шарахались. По деревянному настилу мостовой, смешиваясь с пылью, текла кровь.

Понял Бунак: не отстоять ему митрополичьего добра. Бросился к саням, чтобы дозволил Киприан обоз кинуть. Митрополит, в волнении гладя одной рукой голову уткнувшегося ему в грудь сына, а другой сжимая незаконченный перевод с греческого на русский «Лествицы» Иоанна Лествичника, угрюмо смотрел в искаженное потное лицо верного слуги, не соглашался…

«Отдать мятежникам казну? Отдать свое добро?!»

– Держись, сын мой! Держись! – воздев кверху руки, истово выкрикнул Киприан. – Грех отдавать имущество Богово черни, сим псам!

Сплюнув в сердцах, Бунак бросился обратно…

Но разве устоять запруде перед бурной рекой в половодье?.. Потеряв еще десятка два человек, сын боярский, весь в крови (самого ранили), подскакал к митрополиту, заорал яростно:

– Не устоять нам, владыко! Еще недолго, все ляжем костьми!..

Теперь уже Киприан смирился – махнул рукой, соглашаясь; от гнева и злости смуглое лицо его посерело, глаза, казалось, выскочат из орбит. Но, спохватившись, велел просить, чтобы оставили ему два воза только. Там, аккуратно обернутые белым холстом, лежали книги – частица его души. В искусно выделанных телячьих переплетах, писанные на пергаменте большим полууставом, со звериным орнаментом и малым – с украшениями в виде геометрических фигур. Были там сочинения и переводы знаменитых византийских, русских, сербских, болгарских церковных писателей, большей частью жития и пандекты, слова и патерики, но среди них – немало книг по философии, медицине, истории, о ратном умельстве и даже светских – поэтических и в прозе.

Поначалу разгоряченные схваткой горожане и слушать ни о чем не хотели, но как стали те, у кого ярость не вовсе глаза залила, кричать: «Куда их, те книги девать?! И так во все церкви в Кремнике снесли с города да сел окрестных великое множество, аж до сводов храмовых лежат!», утихомирились. Лязгнув, поднялись кверху тяжелые, обитые массивными железными листами ворота Никольской стрельни. Сани митрополита, два воза и поредевшая охрана, провожаемые криками, свистом и улюлюканьем, выскользнули из Кремля.

Развеивалась, оседала пыль, как дым от кадила, и у людей, которые стояли вдоль улиц, будто пелена спадала с глаз. Даже те, что при одном виде белого клобука митрополита всегда первыми бросались в снег или грязь – и убогая бабка в залатанной паневе, и полуголый гультяй, и юродивый с веригами в рубище, – смотрели вслед беглецу с горечью и укором, и слышалось отовсюду:

– Отступник! Киприан предал нас!..

Но когда на выезд из Кремля направились бояре и дети боярские, восставшие закрыли все ворота. У Фроловской, Никольской и Боровицкой башен между горожанами и великими людьми, что пытались пробиться силой, начались ожесточенные стычки. Со стен летели огромные камни, калечили людей и лошадей, разбивали возы с добром. Несколько бояр были убиты. Только вмешательство архимандритов Симеона и Якова, именитых купцов сурожан и суконников да старост черных и монастырских слобод спасло остальных. Многие из людей великих и служилых покинули город. Но некоторых так и не выпустили – заставили возвратиться в свои дворы.

Андрейке только сейчас удалось улизнуть из дома и пробраться в Кремль. Отъезда великой княгини и митрополита отрок не видел, в стычках горожан с бегущими из Москвы боярами ему не довелось участвовать. Сердясь на себя и мать, шныряет он между людьми в толпе. Жадно прислушивается, выспрашивает знакомых, огорчается, что Киприану разрешили увезти книги, негодует на бросивших город бояр. Вокруг Андрейки раздаются возбужденные, взволнованные голоса.