«Где-то там, неподалеку от Швивой горки, был наш дом, а теперь и места того не сыщешь…» – с грустью думал Андрейка. Припомнив дни веселой Масленицы и других праздников, которые всегда сопровождались гуляньями, торгами и ярмарками и как-то скрашивали трудную жизнь чернослободцев, вздохнул. Снова в воображении видел толпы нарядных горожан на площадях и улицах. Народ толкался возле палаток и торговцев вразнос, лакомился пряниками, баранками, орехами, пирогами с ягодной начинкой. Бабы и девки покупали и примеряли голубые, белые, синие бусы из стекла, дешевые серьги, пестрые ленты. В одном месте люди обступили сказителя-бахаря, в другом – певца-гусляра. Тут в кругу показывают свою удаль силачи и плясуны, там народ потешается над проделками ученых собак и медведей.

А нередко бывало и так, что горожане, раззадоренные выкриками и уханьем веселых молодцов – скоморохов, сами начинали подпевать и плясать с ними.

«Неужто никогда не вернется такое? – сокрушенно покачал головой отрок. – Встретить бы ведуна да узнать, что будет через месяц или год. Только где найдешь его? Они ведь по лесам да болотам живут… И как оно все негаданно, нечаянно случается. Собирались на Николин день в Чудов монастырь меня отдавать. А теперь уже не до того будет. Ежели и отгонят татар от Кремника, не пустят. Двор новый ставить надо, кольчуги клепать… Но все одно рисовать не брошу! – покосился он на отца и неожиданно подумал: – Вот бы его и выборных нарисовать, как они в стрельне! И пожар!..»

Рассвет все сильнее пробивался сквозь бойницы башни, поблек огонь факела, укрепленного на зубце. Сотские и окладчики стояли, застыв в напряженном молчании. Кисть бы сейчас Андрейке или хотя бы кусок мелу, угля!.. Вот рядом сотские Лопухов и Шлык. Оба дородные, почти одинакового роста. Но как несхоже выражение их лиц, как стоят они по-разному. Дяденька Никита – уверенно, спокойно, Шлык весь насторожен, кажется, ринется куда-то сейчас… И так каждый, что тут теперь в стрельне, и одежда по-разному смотрится на всех! И цвета разные!.. Монахи говорят: грех мирских и их дела показывать. А отец Макарий, хоть поначалу, когда увидел, хвалил его холсты, после тоже гневался. Даже слово пришлось ему дать, что больше не будет рисовать мирского. Можно-де только Спасителя, святых да еще пророков и ангелов… А почему? «Что худого – тятю, Ивана или сотского Никиту намалевать? А боярского сына Зубова?.. Или Лукинича? – вспомнил Андрейка воина, спасшего в Куликовскую сечу его брата Ивана и по сей день дружившего с их семьей. – Правда, холст с ликом дяденьки Лукинича есть уже у меня, но еще надо бы… Где-то сам он теперь? Должно, с князем великим Дмитрием Иванычем».

От мыслей о любимом занятии Андрейка взбодрился, на душе стало веселей, но тут же подумал: «Когда Иван с Куликова поля пришел, кручинился я, что не доведется с татарами сразиться, побили-де их всех. Но и двух годов не минуло, а они на Москву снова идут…» Воображению его представился приступ. Тысячные толпы осаждающих Кремль ордынцев, кровь и смерть вокруг…

Отрок сразу поскучнел, по спине пробежал неприятный холодок, повел ознобливо плечами, застегнул кафтан. Но дрожь не проходила. Андрейка шумно зевнул, стал тереть воспаленные от дыма и бессонной ночи глаза.

– Шел бы ты спать, Андрейка, чего маешься? – сказал Савелий Рублев.

– Как все, так и я! – буркнул отрок.

– Ишь ты! – удивленно усмехнулся староста Михайла. – Колюч он у тебя, Савелий.

– Со старшего берет пример, с Ивана, – съехидничал окладчик Кореев.

– То не беда, мил человек, с дурней бы пример не брал! – бросил старый оружейник.

– Неча делать, завелись… – примирительно загудел сотский плавильщиков Лопухов.

– Дозволь, тятя, подождать Ивана, – уже мягче попросил Андрейка. – Чай, скоро вернуться должен – палить-то боле нечего.

– Ну побудь, – согласился отец. – Только Иван еще и Берсеневку в Заречье ходил палить. Может через другие ворота пройти.

– Через Боровицкие ежели пойдет, кружным путем придется ему сюда добираться, – заметил Шлык.

– Можно и через Подол.

– Нет, мил человек. Теперь через Подол не пройдешь. Монахи Чудовской обители, которой владыка Алексей, царствие ему небесное, свой сад на Подоле отписал, от стены до церквы Предтечи забор поставили, – сердито заметил Савелий Рублев.

– Забор забором перегородили, что ли? – спросил Лопухов.

– То-то и оно. Закрыли проход, дабы к забору, что их сад огораживает, люди не подходили.

– Тьфу! – в сердцах сплюнул староста Петров. – Эка жадны до чего, боятся, чтоб яблоко какое не сорвали. Когда ж сделали это?

– Да вчера.

– Обалдеть и только. Ордынцы идут, а они… – недоуменно развел своими большими руками Лопухов.

– Потому, мил человек, и огородились. В осаде голод может статься, а у них там все. Не только сад, но и огород, и живность ходит разная.

– Ишь ты! И впрямь очи завидущи, руки загребущи… Тьфу!

Стало уже совсем светло. На бледно-сером небе погасли звезды. Тонкими струями дыма курилось огромное пепелище вокруг Кремля, будто сожженный город прощался со стоявшим на крепостных стенах московским людом.

– Эх! Ни кола, ни двора не осталось! Все сгинуло! – со злостью хватил кулаком по сложенным друг на друга заборолам Истома Шлык.

Выборные удивленно переглянулись – на степенного сотского котельщиков это было не похоже.

– Да… – задумчиво протянул Лопухов. – И что напасть с людьми делает… А ведь до чего раньше красно было, – с грустью продолжал он, расстроенно моргая небольшими голубыми глазами на крупном рыжебородом лице. – Утром особливо, когда солнце всходит. Помню, возвращался я на той неделе из Звенигорода. Подъехал близко, аж дух захватило, как увидел садов и рощ море зелено и златые главы храмов… Диво!

– Не об том ныне тужить надо, мил человек, – хмуря седые брови, молвил старый Рублев. – Гореть Москве не впервой. Двадцать годов тому пожар не меньше был. Господь милостив, отстроились, а деревья новые наросли. Главное, Орду в Кремник не пустить.

– Сидел бы в осаде князь великий, может, не пустили бы. А так… – болезненно скривился Шлык.

– А чего? Остей, видать, воевода умелый. Хоть из молодых, а дело ратное знает. Вон как на вече говорил! – возразил староста.

Савелий Рублев сердито прищурился, хотел загнуть словцо покрепче, но только с досадой махнул рукой и отошел к противоположной стороне башни.

Миновав три полутемных яруса-отсека, свет в которые с трудом проникал через узкие щели бойниц, Андрейка по крутой деревянной лестнице спустился на нижнюю площадку башни. Под нею находились Тимофеевские ворота, что вели на Кремлевский Подол с Всехсвятской и Великой улиц Зарядья. Стрельня была сложена из плит белого тесаного камня разной ширины и толщины и расширялась книзу; во время приступов в ней могли сражаться до полусотни воинов. Нащупав в темноте дверь, отрок вышел на стену. После мрака и спертого, воняющего гарью воздуха башни Андрейка вздохнул облегченно: «Будто из ямы вылез…»

На востоке из-за соснового бора, который начинался у примыкавшего к реке Яузе Воронцова поля, всходило солнце. Людей на стенах поубавилось. Большая часть горожан и крестьян разошлись по дворам и улицам. Оставшиеся на стене почти все были вооружены топорами, рогатинами, ослопами и клевцами. Повсюду лежали приготовленные для сидения в осаде камни, бревна, смоловар.

По каменным ступеням, выложенным в толще стены, отрок сошел вниз и пересек Подол. Неподалеку от Тайницких ворот свернул направо и стал подниматься узкой, тесно застроенной дворами духовных людей улочкой в нагорную часть Кремля.

Неожиданно сзади послышался конский топот. Андрейка отскочил в сторону, прижался к забору. Перед его глазами мелькнули разномастные лошадиные крупы, темные кафтаны всадников. По окрашенному в ярко-желтый цвет соколиному перу, что развевалось над высоким навершьем шлема, признал сына боярского, Ерофея Зубова. С тревогой подумал: «Должно, с вестями важными, что так гонят!..» Побежал следом. Но когда он взобрался на маковицу горы, всадники уже скрылись.