* * *

Однажды вечером я ехала с Дитрихом в его «Тойоте» и вдруг увидела своего приемного отца — он был с младшим сыном. Они ехали на мотоцикле и, поравнявшись с машиной Дитриха, стали делать мне знаки. Отец был весь в морщинах, он выглядел несчастным и измученным. Попросив Дитриха остановиться, я вышла. Отец рассказал, что искал меня — до него дошел слух, что я в борделе. Чтобы добраться до столицы, ему пришлось продать рыболовные сети и лодку. Он хотел забрать меня к себе — тогда я была бы в безопасности.

Меня захлестнула волна стыда. Я была нескромно одета, сидела в машине с иностранцем — словом, выглядела, как шлюха. Собственно, ею и была. Я не могла вернуться в деревню, где жила семья приемного отца, человека порядочного, которого опозорила. Не могла предстать перед деревенскими в качестве столичной проститутки. Я не могла пойти на такое, мне тяжело было смотреть отцу в лицо. Поэтому я быстро запрыгнула в машину и сказала Дитриху, чтобы он быстрее уезжал. Мне было до того стыдно, что я даже не догадалась передать отцу денег, словечком с ним не перемолвилась. И вот мы ехали, а я плакала.

* * *

Дитрих стал давать мне деньги, и я начала получать удовольствие от обретенной свободы, начала покупать одежду, которая мне нравилась. Это были всего-навсего брюки и футболки, но в них я переставала быть шлюхой — такие вполне могла надеть приличная девушка. И все же Дитрих был для меня лишь очередным клиентом. Я не могла рассчитывать на него. Он никогда не говорил, когда мы встретимся в следующий раз, часто пропадал неделями, уезжая в командировки. Тогда мне приходилось возвращаться к тетушке Пэувэ и работать на нее.

Однако теперь, вместо того чтобы стоять на обочине у Центрального рынка, я стала уходить к отелю «Самаки» — теперь это «Роял», одно из роскошнейших заведений в Камбодже. Я видела, что в отеле останавливается много белых мужчин, и начала поджидать их у бара. В глазах камбоджийцев темная кожа делала меня уродливой, но иностранцам я, наоборот, нравилась, к тому же у меня были длинные волосы — до самого пояса. Иностранцы не имели привычки избивать девушек, как это делали клиенты из кхмеров. Они водили своих спутниц туда, где было гораздо приятнее. Да и платили больше.

Но тут Дитрих предложил, чтобы я стала его «особенной подругой» — он объяснил мне это через переводчика, чтобы я поняла. Я буду жить с ним, а он будет давать мне деньги. И вручил ключ от своего дома. Я даже не стала возвращаться к тетушке Пэувэ за вещами.

Мне нравилась роскошь и удобства в доме Дитриха. Но я так и не смогла поверить в то, что на самом деле живу там. Я так и не привыкла обращаться с плитой у него на кухне — она меня пугала. Впрочем, Дитрих и не обедал дома — чаще всего он встречался с другом, Гийомом, и они ходили в рестораны для белых, заказывая европейские блюда, которые предпочитали рису с рыбным соусом.

И все-таки Дитрих был неплохим человеком. Ему не нравилось, что, когда мы бывали вдвоем, я плакала. Но поскольку занимались мы этим ночью, в темноте, он не всегда замечал. По нашим меркам, Дитрих был богат. А еще он был белым, значит, мне некого было опасаться. Когда Мин выследил меня и стал кричать, требуя денег, охранник у ворот прогнал его. И мне было приятно.

Однако подходил к концу контракт Дитриха на работу в Камбодже, и он должен был возвращаться обратно в Швейцарию. Через полгода после того, как я впервые встретила его, Дитрих снова пришел с переводчиком — он хотел, чтобы я все поняла. Дитрих объяснил, что скоро уезжает, но мог бы взять меня с собой, если я захочу.

Мне такое казалось невероятным. О Швейцарии я ничего не знала, да и о Дитрихе тоже, хотя мы и прожили вместе несколько месяцев. Подруги, Чхетриа и Мом, предостерегали: а вдруг в Европе белый продаст меня. Я и сама не могла доверять Дитриху целиком и полностью — я не понимала его, не находила объяснения тем или иным его поступкам. И вот я решила, что если уеду туда, где ничего не понимаю, где даже язык мне незнаком, могу оказаться в положении более худшем, чем здесь, на родине.

Перед отъездом Дитрих оставил мне тысячу долларов. (В Камбодже большие суммы мы считаем в долларах, национальную же валюту, риель, используем, когда имеем в виду мелкие суммы.) Тысячу долларов я тогда и вообразить себе не могла, это было все равно, что сегодня получить сто тысяч долларов. Через переводчика Дитрих сказал, чтобы на эти деньги я купила мотоцикл, пошла в школу, а может, открыла бы свое дело. Словом, начала новую жизнь. Дитрих не хотел, чтобы я возвращалась к прежнему занятию. Он в самом деле был человеком порядочным.

После отъезда Дитриха я пошла к тетушке Пэувэ и дала ей сто долларов. Даже не знаю, почему я так поступила. Видно, мне, глупой, казалось, будто она испытывает ко мне теплые чувства. Еще по сто долларов я дала Чхетриа и Мом. Хотела дать и Хеунг, но не смогла найти ее — она съехала с прежнего места, и никто не знал, куда. Однако всем девушкам в заведении тетушки Пэувэ я раздала по пятьдесят долларов. Я купила им свободу, которой они вольны были воспользоваться. До сих пор я вспоминаю об этом своем поступке без всякого сожаления.

Кажется, то был последний мой визит в бордель тетушки Пэувэ. С тех пор я избегала ходить той улицей. Даже когда бывала по соседству, у меня кожа покрывалась мурашками и холодным потом. Я так и не находила в себе сил пройти той дорогой и всегда сворачивала, делая крюк.

* * *

Теперь мне предстояло решить, что делать дальше. Перед отъездом Дитрих попросил своего друга Гийома приглядывать за мной. Гийом тоже был швейцарцем, и я никому так не обязана, как ему, столько сделавшему для меня. Он разрешил мне пожить в его особняке и даже подыскал работу — уборщицей в доме его подруги Лианы, итальянки. Я зарабатывала двадцать долларов в месяц. И этого было достаточно.

Как-то Гийом отвез меня во французский культурный центр, занимавший здание в самом центре города, и записал на уроки французского. У меня уже не оставалось денег, чтобы оплачивать занятия, так что заплатил Гийом. Но он ни разу не пытался дотронуться до меня или воспользоваться моей зависимостью — просто помогал мне, будучи по натуре человеком добрым. Мы до сих пор дружим.

Мне нравилось ходить на занятия в культурный центр. Конечно, никто там не носил форму, но я купила темно-синюю юбку и белую блузку и тщательно гладила их перед каждым уроком. Они для меня много значили, они служили символом чистоты и честности, скрывая грязь. Мне очень хотелось выглядеть хорошенькой юной студенткой с учебниками под мышкой.

Я не слишком-то много выучила — французский был для меня труден. Когда дедушка продал меня мужу, жившему в Тюпе, я только-только заканчивала начальные классы: меня научили читать и выписывать кхмерские значки с завитушками, однако прямые линии латинского алфавита давались мне с трудом. Занятия проходили всего раз в неделю, однако мало- помалу я начала разбирать отдельные слова. Мне нравилось узнавать что-нибудь новое, так что ученицей я была усердной.

Иногда мы с Чхетриа и Мом ходили в ночные клубы, куда в свое время водил меня Дитрих и где было много иностранцев. Мом снова работала на тетушку Пэувэ, и пока мы танцевали, находила себе клиента. Я тоже встречалась с некоторыми мужчинами. С Хендриком, американцем, работавшим в Сингапуре. С Дино, итальянцем. И хотя это не было проституцией, потому что наши отношения длились гораздо дольше одной ночи, все равно от них отдавало чем-то подобным.

Я занималась проституцией в Пномпене уже четыре года и не знала, как выбраться из этого порочного круга. Мне очень хотелось, но я видела, что нахожусь в ловушке. Я ни на что не годилась. Я была срей коук, испорченной раз и навсегда. Я была грязной, и у меня не было надежды когда-нибудь отмыться.

* * *

Гийом водил дружбу со многими и часто устраивал вечеринки. Все его друзья заявляли, что влюблены в меня и, естественно, их ко мне влекло. Они были богатыми белыми, работали в посольствах, культурных центрах или крупных корпорациях. Они приезжали в Камбоджу на год-другой, редко кто из них понимал хотя бы несколько слов по-кхмерски, да и местную кухню они не жаловали.