Но однажды я встретила Пьера. Должно быть, это произошло в 1991-м. Он был высоким и симпатичным, хотя имел несколько потрепанный вид. Этот двадцатипятилетний француз работал на французскую гуманитарную организацию, делал для них лабораторные анализы. Мне было двадцать, и я впервые встретила иностранца, который так замечательно говорил по-кхмерски.

Пьер начал спрашивать. Дитрих пытался меня рассмешить, а потом заняться со мной любовью, но Пьер забросал меня миллионом вопросов. Откуда я родом? Как случилось, что я стала проституткой? Почему занимаюсь этим? Хочу ли покончить с такой жизнью? И слушал. Прежде я молчала, но тут вдруг заговорила.

Мы проговорили до часу ночи; кажется, в тот день мы даже не коснулись друг друга. Пьер отнесся ко мне с уважением, и я оценила это. Надо же — белый, говорящий по-кхмерски! Пусть я не влюбилась в Пьера, но тут же решила, что с ним смогу жить. Он был простым, совсем как камбоджиец. Ел рис с рыбным соусом. Да и жил, как местные, — делил комнату с другими иностранцами в большом деревянном доме, где часто отключали электричество, в кухне стояла жаровня на углях, а из крана текла холодная вода. Пьер не был богат, но из всех, кого я встретила, он один проявил ко мне неподдельный интерес — не к моему телу, а ко мне самой.

Я сказала Пьеру, что не хочу больше торговать собой. Хочу быть чистой. И призналась, что ничего не умею, да и денег у меня нет. Он спросил, не соглашусь ли я на его помощь — он поможет мне открыть свое дело, и на следующее утро дал мне сто долларов. Сказал, что это нечто вроде небольшого стартового капитала. Он в самом деле хотел помочь, что меня глубоко тронуло.

Наша беседа взбудоражила меня. Пока я говорила с Пьером, на меня нахлынули воспоминания и потоки чувств. Я рассказала ему о своих приемных родителях — как отец пытался заботиться обо мне, когда я жила в деревне, как записал меня в школу, каким добрым и внимательным был ко мне. Когда Пьер дал мне деньги, я вдруг вспомнила, до чего бедным и уставшим выглядел отец в тот день, когда увидел меня в машине Дитриха. И решила, что непременно должна помочь ему, чем могу.

Я отправилась на старый Русский рынок, находившийся в центре города, и накупила столько тетрадей и карандашей, что их было достаточно, чтобы открыть небольшую лавчонку по продаже канцелярских товаров. Семье учителей ведь надо закупать школьные принадлежности. Но как же доставить все это моей приемной семье? Придется собраться с духом и съездить в деревню.

В моих воспоминаниях Тхлок Чхрой было тем местом, где меня ненавидели, называли дикаркой. Добрых людей было совсем немного, я их хорошо помнила, но от большинства мне, темнокожей девчонке, таскавших для них ведра с водой и работавшей в их полях, не приходилось ждать ничего, кроме тычков и оскорблений. Я понимала, что они уже знают, чем я занималась в столице: раз слышал отец, значит, это не тайна и для остальных. Я понимала, что меня станут презирать, а то и побьют камнями. Мне не хотелось возвращаться.

Но я все-таки села на паром, направлявшийся в Кампонгтям. Ехать было не так уж далеко, весь путь занял около пяти часов, но всю дорогу я жутко нервничала. Я рассчитала время так, чтобы приехать в Тклок Чхрой поздно вечером, когда все уже сядут ужинать, тогда по пути домой я ни с кем не столкнусь.

Последний раз я была в деревне в 1985-м, на свадьбе Сопханны, еще пятнадцатилетней медсестрой; тогда я жила в Тюпе рядом с плантацией каучуковых деревьев. Прошло пять лет; деревня как будто стала меньше, однако и зажиточнее. На окнах нескольких домов появились новые ставни. Я даже увидела пару недавно построенных домов, больших, с крышей из цельных досок. Рядом с лавкой насильника-китайца вырос еще один небольшой магазинчик. Проходя мимо, я чуть не задохнулась от ненависти.

Грунтовая дорожка через всю деревню нисколько не изменилась, однако на дом отца невозможно было смотреть без слез. Стены из переплетенных пальмовых листьев давно уже не менялись. Детьми мы постоянно плели новые секции стен и крыши, на которую шли сухие и длинные листья кокосовой пальмы; теперь же заниматься этим было некому. Дом выглядел обветшалым, почерневшим в тех местах, где насекомые и гниль проели дыры. Он заваливался набок, потому что стойки подгнивали; сезон дождей еще не наступил, и высохшая земля растрескалась. Я ощутила укол совести, мне стало жаль отца.

Они были дома — мать и отец, которых я выбрала себе сама, или которые выбрали меня. Они состарились и похудели, став гораздо ниже, — будто ссохлись. Когда я вошла, они ели из небольшой чашки рисовый суп с кусочками сушеной рыбы. Увидев меня, родители удивились, однако не стали мучить меня расспросами. Отец только улыбнулся: «Как хорошо, что ты снова дома, дочка».

Я отдала им большую сумку со школьными принадлежностями, купленными на деньги Пьера, и неловко, путаясь, объяснила свою придумку. Мама улыбнулась, я поняла, что им очень нелегко жить на жалкую учительскую пенсию. В отличие от многих других учителей, Мам Кхон никогда не требовал со своих учеников платы за право посещать занятия или сдавать экзамены. Он был человеком честным, порядочным, как это часто бывает в таких случаях, небогатым.

Мама с моим приходом засуетилась, извиняясь, что из еды больше ничего нет. Она собралась было сходить купить что-нибудь, но я не хотела ставить ее в неловкое положение — я видела, до чего родители бедны.

У отца в глазах стояли слезы, у нас с мамой тоже. Не находя слов, мы плакали. Передо мной проносились воспоминания из прошлого: одни горькие, другие сладкие. Я не могла рассказать этим хорошим людям о своей жизни в Пномпене, о том, как меня унижали, обманывали, били и насиловали грязные, полные презрения ко мне мужчины, один за другим. В моей уродливой жизни не было ничего достойного, то же самое я думала и о себе.

Родители рассказали о том, как дела у Соеченды: она живет в Кампонгтяме, крупном провинциальном городе, и работает в конторе Министерства сельского хозяйства. Сотхеа учится в лицее в Пномпене, однако чтобы оплачивать учебу, работает в парикмахерской у обочины.

Позже пришла Сопханна: она жила рядом с родителями, и дом ее был похож на какую-то развалюху, даже свай не было. Сопханна работала учительницей в деревне по соседству. Мужа дома не было, однако я поняла, что денег он не приносит. Вся его работа по дому состояла только в том, чтобы задать корм свиньям. Остальное же время он просто слонялся без дела. Сопханна, как и родители, сильно похудела и будто состарилась. Она потеряла былую красоту: ее маленький хорошенький ротик растянулся, а в глазах уже не было прежнего веселья.

Видя их крайнюю нужду, я загорелась желанием помочь. Несмотря на то что они с трудом кормили себя, отец все же предложил мне остаться и жить у них. Он сказал, что так я буду в безопасности, только и всего, но я поняла, что он имеет в виду, и уставилась в пол, сгорая от стыда. И все же я не видела для себя никакой возможности вернуться в Телок Чхрой. Ничего хорошего меня здесь не ожидало. В этой маленькой деревеньке было слишком много ненависти, а добрых людей можно пересчитать по пальцам. Страшно было даже подумать о том, что меня ждет, когда деревенские узнают, что я продавала себя и что у меня нет денег. Так что я покачала головой.

Отцу я рассказала, что в Пномпене встретила мужчину, иностранца. Что он хороший человек, и это он дал мне деньги, на которые я купила школьные принадлежности. Я знала, что отцу такое не понравится, но все же надеялась, что он поймет. Мужчина из кхмеров будет бить меня и всячески оскорблять, потому что я побывала в борделе. В глазах камбоджийца я запятнала себя навечно. Но иностранец может и не обратить особого внимания на мое прошлое.

Отец только еще раз повторил свое предложение остаться в деревне. Он сказал: «Я не хочу, чтобы ты возвращалась в город. Там тебе могут сделать больно. Пожалуйста, живи здесь, где твой дом».

Я подумала, что отец еще чего доброго силой вынудит меня остаться. Наутро, еще до рассвета, я оделась и вышла к берегу реки в своих городских туфельках. Сев на первый же паром, я отправилась обратно в Пномпень.