Иногда мне платили, иногда нет. Из дома я выходила в шесть утра, шла десять километров до отеля, работала там до трех, а к четырем возвращалась домой. Затем в шесть снова уходила, уже в ресторан. Пьер забирал меня оттуда в час-два ночи. Но он все жаловался, что от меня пахнет кухней, и я сказала, что буду возвращаться домой одна, пешком.

От Пьера бесполезно было ждать нежностей или утешений. Он говорил все как есть, иной раз больно раня. Но было в этом и свое преимущество: так я научилась заботиться о себе сама и больше не стеснялась говорить — Пьер терпеть не мог, когда я молчала.

Однажды летним днем, работая в отеле, я упала в обморок. Врач сказал, что это от переутомления, что мне необходимо отдохнуть неделю-другую. Но я не привыкла бездельничать, так что через два дня уже вышла на работу. По правде говоря, мне нравилось работать в отеле «Отпуск на море». Нравилось ухаживать за пожилыми. И они отвечали мне добром.

* * *

Летняя суматоха закончилась, в отеле меня уведомили о том, что теперь моя очередь уходить в отпуск. Я проработала у них год, и у меня накопилось четыре недели. Я никогда раньше не «уходила в отпуск», я даже не знала, что имею такое право, и уж совсем не представляла себя на месте курортников. Мне казалось, что приезжающие в Ниццу только и делают, что прогуливаются в разноцветных рубашках и тратят деньги. Лишних денег у нас не было, так что вопрос отпадал сам собой.

Родственник моей свекрови предложил нам подрядиться на временную работу — собирать виноград. Он знал человека, который мог определить нас в Виль Франш и провести целый месяц на плантациях винограда сорта «Божоле». Пьер решил, что, поработав на свежем воздухе, мы развеемся.

Месье Марсель оказался человеком приятным, но когда увидел меня, сказал: «Такая работа не для нее». Я была худющей, весила всего сорок килограммов, наш же работодатель был в два раза больше меня. Но я сказала Пьеру: «Ничего, мы еще посмотрим». Мне было не привыкать к тяжелому физическому труду.

Пьер плохо переносил холод, влажность, ему мешала земля, налипавшая на ноги. Он не мог так работать, мне же работа нравилась. Было приятно находиться на свежем воздухе, вдыхать запахи земли, ощущать виноградины в руках. Мне показалось, что собирать виноград гораздо легче, чем рис. Пьер мною гордился, да и месье Марсель тоже. Он называл меня «наша узкоглазенькая». Однако я не обижалась, ведь он говорил так любя.

В определенное время мы прерывались на обед. Вот тогда-то я и научилась есть сыр и холодную колбасу — другими словами, стала француженкой. Я попробовала по-настоящему вкусные деревенские блюда, которые оказались куда как аппетитнее риса в целлофановых пакетиках. Месье Марсель и его семья были людьми хорошими. Когда мы собрали весь виноград, я решила поработать еще, и мы отправились в Жевре-Шамбертен, что в Бургундии. Месье Марсель, оставшийся очень довольный моей работой, подарил мне бутылку вина.

Но пришло время оставить Францию — мы решили вернуться в Камбоджу. Пьеру удалось устроиться в гуманитарную организацию «Врачи без границ». Пьер понял, что жизнь во Франции не по нему — ну не создан он для нее, и все тут. Он обожал разъезды, приключения… В маленькой лаборатории анализов в Ницце он умирал от тоски и скуки.

Я рада была вернуться на родину. Я понимала, что сильно изменилась за те восемь месяцев, что провела во Франции. Я зарабатывала на жизнь честным трудом. Научилась смотреть людям прямо в глаза и общаться на равных. Знала, что теперь никто в Камбодже не посмотрит на меня как на проститутку, спутавшуюся с белым. Во мне увидят его жену. Таких, как я, в Камбодже называют французскими кхмерами. Французские кхмеры живут во Франции, приезжая в родную страну в отпуск, у них есть деньги и положение, они, как и белые, уверены в себе. Пусть у меня темная кожа, пусть я выгляжу как дикарка — я доказала, что ничуть не глупее других и чего-то стою.

Глава 9. Кратьэх

Пьер приступил к работе в Кратьэхе, старом колониальном городе, расположенном на изгибе Меконга, в двухстах милях к северо-востоку от Пномпеня. В ноябре 1994 года мы поселились в одной из комнат большого дома у реки, который снимали несколько человек, также работавших в организации «Врачи без границ», — так было дешевле. Мы вскладчину платили камбоджийке, которая готовила и убирала.

Пьер не хотел раскошеливаться на кухарку, считая, что это слишком дорого, да и вообще не желал проводить слишком много времени за болтовней с соотечественниками. Такой он был. Пьер: если мы оказывались в Камбодже, он предпочитал жить, как все местные. Мне это в нем нравилось. Он с большей охотой заходил в придорожные забегаловки и ел рис в обществе коллег-камбоджийцев, предпочитая его жареной курице в кругу врачей-французов.

В общежитии было совсем даже неплохо. Я помогала убираться кухарке, пожилой женщине лет пятидесяти по имени Веасна, которую все звали Ивонн — так иностранцам было легче. Поначалу женщина удивлялась. Она думала, что раз я французская кхмерка, значит, стою выше простых кхмеров. Я призналась ей, что на самом деле совсем не французская кхмерка, но о своем прошлом рассказывать не стала.

Вскоре после приезда я отправилась повидать приемных родителей. Мы встретились не слишком далеко, в Кампонгтяме, где жила Соеченда, — я хотела увидеться с ней и ее недавно родившимся ребенком. Соеченда сама выбрала себе мужа: после школы она поступила в педагогическое училище в Кампонгтяме, где и познакомилась с будущим мужем, тоже студентом. Я слышала, что оба теперь работают в министерстве сельского хозяйства.

Я ужаснулась тем условиям, в которых они жили. Соеченда с мужем, двумя детьми постарше и грудным младенцем ютились в какой-то развалюхе. Семья в самом деле бедствовала — недавно Соеченда ушла с работы, где им давно уже не платили зарплату, да ко всему прочему их еще обокрали.

Приехала Сопханна, и мне снова стало не по себе: она очень исхудала и постарела, в ней не осталось ничего от былой красоты и молодости. Сопханна привезла с собой пятилетнего сына и дочь Нинг, хорошенькую малышку трех с половиной лет.

Последними приехали родители на стареньком мотоцикле-такси — они совсем постарели. Выглядели мои родные грустными, а когда мы увидели друг друга, заплакали. На меня накатила волна любви и жалости к ним — в письмах они никогда не рассказывали о своих напастях, говорили, что все хорошо и не просили, как другие, выслать денег.

Я подумала: да, теперь-то я знаю, зачем вернулась, — позаботиться о семье. В свое время они протянули мне руку помощи, приняли к себе, стали моей семьей, и я решила, что никогда больше их не оставлю.

В доме Соеченды из съестного ничего не нашлось, даже риса, только несколько клубней батата, а ее сыновья были худющими. Я пошла и купила мешок риса в пятьдесят килограммов, а еще кур и рыбу для супа. Я накупила огромное количество еды, но вся она была тут же съедена — до такой степени мои родные оголодали.

В доме Соеченды я провела два дня. В первый день, когда мы стали укладываться, отец спросил, не удобнее ли мне будет жить в гостинице. Для меня это прозвучало как оскорбление. Пусть я и была во Франции, я осталась все той же. Я ответила отцу, что меня по-прежнему зовут Сомали, именем, которое он мне дал еще в детстве. Но, по правде говоря, меня поразила жуткая грязь в доме, я уже отвыкла мыться на улице, не снимая одежды, да и кровать казалась неудобной. Да, я изменилась.

* * *

Вернувшись в Кратьэх, я сказала Пьеру, что хочу помочь своим родным. Он ответил: «Деньги твои, делай, что хочешь». Я передала родителям деньги, на которые они могли бы закупить товар, чтобы потом продавать его. В свое время родители долгое время жили на деньги, полученные от продажи школьных принадлежностей, которые я купила на сто долларов. Еще задолго до того, как выражение вошло в нашей деревне в пословицу, отец говорил: «Хочешь человеку помочь, дай удочку, а не рыбу».