К тому времени Мом снова вернулась к тетушке Пэувэ — ее дружок Роен был в отъезде, а у матери закончились деньги. В тот вечер клиент снова выбрал меня и Мом. Он отвез нас аж в Кен Квай, деревню за пределами Пномпеня, может, это были его родные места. От него разило спиртным, а время было позднее; нам показалось, что на этот раз дружков своих он не пригласил. Клиент отвел нас в комнату над баром, а сам продолжал пить.

Было уже очень поздно. Он пил несколько часов, а потом начал орать и стрелять в Мом. Стрелял он не беспорядочно: сидя на стуле, метил куда-нибудь рядом с Мом, пугая ее, — совсем как, бывало, мой муж. Это занятие его очень забавляло. Потом он вышел в уборную, оставив оружие на столе. Я взяла пистолет и пошла за ним. Увидев меня, клиент испугался: «Не надо, не делай этого, кхмао!» — но я выстрелила.

Пуля попала ему в ногу. Он завопил, но никто его не услышал — на улице было слишком шумно. Я в самом деле хотела убить этого человека, но подумала о его жене — ведь у него наверняка была жена, а может, и дочери. Мы завязали ему рот и оставили, а сами убежали. Он здорово струхнул, да и мы тоже. Мы бежали от того места как можно дальше, а на рассвете нашли таксиста, который на мотоцикле отвез нас обратно в бордель.

Потом тот клиент все же пришел к тетушке Пэувэ с жалобой, но не сразу — может, боялся, а может, отлеживался в больнице. Однако к тому времени я уже нашла себе надежного защитника — Дитриха.

* * *

Дитрих работал в гуманитарной организации, находившейся в Пномпене. Однажды вечером, когда я стояла на улице, он выбрал меня. Я стояла на обочине, когда увидела, как «Тойота» с названием организации медленно проехала мимо, а потом сделала круг по кварталу и, вернувшись, остановилась рядом со мной.

Тетушка Пэувэ, как всегда, наблюдала — именно она вела переговоры и брала деньги. Впервые мне попался клиент из белых. Этому парню было около тридцати. В его внешности меня поразили две вещи: ужасно высокий рост и какая-то странная прическа: волосы на макушке длинные, а в остальных местах коротко подстриженные.

Дитрих отличался от других клиентов еще и тем, что не повел меня сразу в номер. Сначала мы остановились в какой-то забегаловке — он хотел поесть. Дитрих знал всего с десяток кхмерских слов, ну а я, понятное дело, по-немецки совсем не говорила. Он угостил и меня, чего ни один клиент никогда не делал, и даже пытался поговорить. Все кривлялся и строил рожи — смешил меня. Даже потянул кончики моих губ вверх, чтобы я улыбнулась. Такой забавный парень.

Дитрих привел меня в гостиничный номер, там-то я впервые увидела матрас. Мне было как-то не по себе. Я не знала, что этот иностранец сделает со мной: а вдруг белые не такие, как кхмеры. Дитрих сел на кровать и похлопал рядом с собой, приглашая меня тоже присесть. Но когда я села, матрас оказался таким мягким, что мне почудилось, будто сейчас я утону в нем. Я в ужасе вскочила. Иностранец снова залился смехом и поманил меня рукой, приглашая пройти в ванную.

Я рада была убраться от этого матраса подальше, но ванная оказалась не менее странной. Все сверкало чистотой, но я никак не могла найти тазик с водой, чтобы помыться. Среди всех этих блестящих краников и пустых раковин я нашла лишь немного воды на дне унитаза. Такой унитаз я видела впервые, поэтому решила, что он здесь вместо тазика для умывания. Сбрызнув лицо водой, я удивилась: «Неужели это все? Неужели белые не моются?»

Когда я вернулась в комнату, Дитрих жестами спросил меня, приняла ли я душ. Я покачала головой. Он пошел со мной в ванную и включил какую-то блестящую штуку, похожую на змею, — она сразу ожила и начала плеваться. Я отскочила и с визгом выбежала из ванной. Дитриху пришлось растолковать мне, как вода бежит по трубам и попадает в распылитель душа. Да, в тот день я впервые попала в совсем другой, неведомый и пугающий мир. Мне казалось, вода затопит все вокруг, и я утону. Несмотря на свой страх, я все же решилась принять душ, завернувшись в полотенце и оставив дверь открытой, чтобы успеть выбежать в случае опасности. В тот раз я впервые намылилась мылом — мне хорошо запомнился его приятный аромат, какой-то цветочный. Мыло тогда было роскошью, и мы пользовались мыльными хлопьями вроде тех, с которыми стирают белье.

Ну а после Дитрих сделал то же самое, что и все остальные клиенты, вот только не бил. А после подвез обратно к борделю. И дал денег сверх того, что заплатил хозяйке, чего ни один клиент никогда не делал. Денег было неслыханно много: тетушке он заплатил пятьдесят центов, мне же дал двадцать долларов.

* * *

Дитрих заходил за мной, однако я видела, что ему не нравилось бывать в борделе тетушки Пэувэ. Иногда он посылал своего переводчика — камбоджийца, работавшего в конторе той самой гуманитарной организации, где трудился Дитрих. Когда меня забирал Дитрих, я оставалась в его уютной комнатке, которую он снимал в небольшой гостинице, на всю ночь; иногда мы проводили время на квартире одного из его друзей. Утром Дитрих всегда отвозил меня обратно, давая деньги, часть которых я приносила тетушке Пэувэ, а часть оставляла себе.

Иногда Дитрих давал столько, что я могла не работать несколько недель. Оставляя большую часть денег тетушке, я уходила из борделя и гостила у подруг. Одной из них была Хеунг, жившая к тому времени самостоятельно. Тетушка Пэувэ вышвырнула ее — Хеунг исполнилось двадцать восемь, а для проститутки это слишком много. К тому же Хеунг часто болела, а значит, приносила мало денег. Хеунг все так же торговала собой на улицах города, однако клиентов у нее было немного — ей едва хватало, чтобы заплатить за скромное жилье, которое она снимала у Пхали, тоже проститутки. Их хибара находилась на самой крыше, в этой жуткой развалюхе едва можно было жить.

Я часто приносила Хеунг что-нибудь в подарок и оставалась у нее на несколько дней. Или шла к Чхетриа, девушке, которая ушла от нашей тетушки, став любовницей лавочника-кхмера. Чхетриа, как и я, происходила из одного малочисленного племени — стиенгов, обитавших среди холмов к югу от моей родной деревни. Мы с ней любили одни и те же блюда; мне нравилось бывать у нее, когда ее не навещал любовник — мы тогда готовили острые блюда, от души сдобренные перцем.

Через несколько недель Дитрих перестал снимать комнаты в гостиницах и снова начал водить меня к себе домой. Он жил в большом особняке около госпиталя «Кальметт» — дом был с воротами, которые открывала и закрывала охрана. Перед домом был портик с изящными колоннами и диваном, на котором лежали шелковые подушки; убиралась в доме уборщица. Когда я впервые увидела дом, я даже не поверила, что такие бывают. Я привыкла, что клиенты водят меня к лежанкам с травяными подстилками, разложенным прямо на улице.

Я не любила Дитриха, но он был обходителен со мной. Он был добрый, не распускал рук и очень старался разговорить меня, хотя так и не выучил кхмерский — мы общались в основном жестами. Но я, девятнадцатилетняя, многому научилась у него. Когда Дитрих в первый раз повел меня в ресторан для белых, я поставила себя в глупое положение. На мне было красивое блестящее платье розового цвета — я сшила его недавно, правда, моему спутнику оно явно не нравилось. До меня доносился умопомрачительный аромат курицы.

Я попросила заказать мне курицу, и ее принесли зажаренной — всю целиком, с ножом и вилкой по обе стороны. Но откуда мне было знать, как обращаться с этими приборами? В Камбодже мясо нарезают маленькими ломтиками и едят ложкой либо руками. Я понимала, что если стану есть, как принято у нас, камбоджийцев, меня примут за дикарку.

Итак, я смело вонзила свои приборы в курицу, но всякая попытка отрезать кусочек заканчивалась тем, что курица ускользала — то на одну сторону тарелки, то на другую. Чем больше я старалась, тем труднее мне приходилось. В промежутках между попытками я набивала себе живот рисом. Попросить Дитриха о помощи я не могла — не умела объясниться с ним, а сам он, похоже, ничего не замечал. С каждой минутой моя досада все росла. Дитрих знаками поинтересовался, не собираюсь ли я съесть курицу. Я покачала головой. Через некоторое время официант унес блюдо, при одном взгляде на которое слюнки текли. Всю ночь меня преследовала злосчастная курица, к которой так и не удалось подобраться.