— Роз. Ты же согласна.

Она тяжело дышала, не отвечая. Он расстегнул штаны (не так уж это легко одной рукой, когда вот так прижат к ней) и вытащил член; мягко касаясь губами ее щеки, закрыв глаза, он высвободил из сердца достаточно нежности, чтобы наполнить его и вознести горе. Роз, шептал он. Роз, ну давай же, черт побери. Он вцепился в ее трусики. Она еще не сказала: да. Она смотрела на него одним глазом — маленьким, живым, исполненным ненависти; словно выглядывал заключенный внутри зверек. Он просунул колено между ее ног. Не чувствуя уверенности, что сможет войти в нее, — он никогда не понимал, как это удается насильникам и садистам, — Пирс попытался приподнять ее снизу; и вдруг она с воплем рванулась из его рук и высвободилась. Пирс увидел ее лицо и, словно рухнув с высоты, понял, что ошибся.

— Нет, — сказала она. — Я же сказала: нет.

— Роз.

— Не смей.

Она не поднялась с пола и не одернула юбку, но смотрела все с тем же страшным укором. Сердце почти зримо билось в ее груди.

— Тогда скажи это, — проговорил он. — Скажи это.

Она не говорила ничего. На миг ему показалось, что он не должен останавливаться, что должен пробиться и через это молчание — и она встретит его на том берегу с радостью и благодарностью. Я люблю тебя.Она сказала это, когда он добился своего, и даже если обращалась к другому, все же именно он подвиг ее на эти слова.

— Ладно, — произнес он, разжал большие кулаки и сжал снова. — Хорошо, Роз.

Бес за левым плечом велел ему не робеть, ведь раньше он и не такое вытворял, даже отметины оставались, и надолго, они вместе торжественно осматривали их, гордясь друг другом. Ангел за правым плечом говорил, что он вот-вот потеряет ее навсегда и должен просить у нее прощения со всей нежностью, на какую способен. Бес дергался и визжал: нет, нет, нет, так ты ее как раз и потеряешь, это последнее испытание, выдержи его.

Он опустил руки.

— Ты обидел меня, — сказала она. — По-настоящему обидел.

— Если бы ты сказала, — ответил он, — я бы сразу остановился. Но ты же не сказала.

— Что?

— «Повторено трижды подряд». Ты этого не сказала.

— Ты знал, что я не играю, — сказала она. — Ты знал.

— Нет.

— Ты знал. Ты все равно не остановился бы. — Она вытерла слезы со щек. Сколько ей сейчас — девять лет? сто? — Ты хотел сделать мне больно. Значит, и правда на меня злишься. Я поняла.

— Нет. Неправда, это не так.

Только не извиняться, тогда точно конец; если он начнет просить прощения, что-то немедленно рухнет — стены растают и он окажется один, голый, на холодном холме. ^{337} И если он немедленно не попросит прощения — исход тот же. Он потянулся — дотронуться до нее, одернуть на ней юбку, — она остановила его полицейским жестом, выставив руку.

— «Повторено трижды подряд», — сказал он. — Ты соглашалась.

Все-таки это было испытание, но не на крепость нервов; то была проверка его неспособности обидеть ее, умения слышать ее боль без оговоренных подсказок и тайных знаков, полагаясь лишь на свои затуманенные чувства; ошибка же каралась… Вот так и каралась. Он не мог дышать, грудь вздымалась, но воздуха в ней не было. Он подумал: вот он, тот миг, который продлится вечность, то постоянство, о котором я просил.

В тот миг Пирс мог увидеть (впрочем, нет, не мог ни увидеть, ни узнать, иначе как в обличье своей бездумной вины и томления) огромные существа грядущих времен, которые смотрели на него чуткими глазами, оглядываясь на прошлое, от которого уже были свободны — или же изгнаны из него; они ожидали с беспокойным сочувствием, нетерпением, не то презрением, когда же до Пирса наконец дойдет, когда он свершит должное, проведет свою большую руку уготованным путем, чтобы преодолеть сопротивление руки маленькой; но этого он сделать не смог: не теперь, не здесь.

Он так и не шевельнулся; мгновение миновало, и Пирс сможет вспомнить его лишь в самых общих чертах (мы как-то миновали тот миг),а ясным в памяти останется то, как они возвращались по лугу, освещенному серебряной луною, затем долго лежали в постели, вначале просто забавляясь с книгой старинных игр в слова, найденной им в доме Крафта («В.: Что это такое — я каждый день даю ее друзьям, но с ней не расстаюсь?»), и наконец — поздно ночью, в темноте — он заставил ее угомониться и, опустив голову ей между ног (лишь этого она прежде никогда не позволяла, поди догадайся почему), вкусил ее досыта, пока она не кончила, ухватив его за уши. Потом он взобрался к ней вверх, с мокрым, как у младенца, лицом, и они трахались, бессловесно стеная, крепко ухватившись друг за друга во тьме.

А потом снова пришел день, и она опять уезжала, и автомобильчик ворчал, дожидаясь ее на улице; девять утра, но темно, и дует пронзительный ветер.

— Я люблю тебя, — сказал он.

Совсем недавно слова эти казалось немыслимыми, а теперь остались единственным, в чем он уверен. Он ждал.

— Пирс, — ответила она. — Мне очень трудно. Ну, сказать.

Она повязала голову шерстяным шарфом, завязав его, как русский платок, под подбородком; он провел рукой по ее щеке и платку с мучительной нежностью. Обеими руками обхватил ее голову, не давая отвести взгляд.

— Я люблю тебя, — повторил он. — Я тебя люблю и не хочу отдавать тебя этим… тем. Хуже и быть не может. Потерять тебя — вот так.

— Ты несправедлив, — возразила она. — Ведь ты их совсем не знаешь. Так, как я.

Он смотрел на нее молча, а на лице было написано: ты их не знаешь.

— Пирс, — сказала она. — Послушай. Я не хочу причинять тебе боль и не понимаю, почему тебя это задевает, но я же не могу просто так отвергнуть все то, что со мной случилось. Не могу. Я не могу этим пренебречь.

— Понятно, — отозвался Пирс.

— Знаешь, я чуть не умерла, — сказала она просто. — Чуть было не. Может, и умерла бы, если б не они.

— Быть не может, — ответил он. — Как это. Как умерла?

— Ну, помнишь. Ту ночь, ужасный ветер. Помнишь? Ведь это была не просто авария. Звучит глупо, конечно, очень глупо, но то была не случайность. Ты ведь понял это. Я знаю, ты догадался.

Он промолчал.

— К тому же это не впервой. Не впервой. — Ее подбородок и плечи мелко задрожали. — Я знаю, ты думаешь, я могу отмахнуться и все забыть. А я не могу. Я прекрасно все понимаю, нет, правда. Может, это ты такой умный, что тебе ничья помощь не нужна…

— Нет, — сказал Пирс. — Нет.

— Ты говоришь, смерть — это часть жизни, — продолжала она. — Без смерти и жизни бы не было. Но я не могу в это верить. Смерть надо, надо ненавидеть. Иначе…

Она отвела его руки от своего лица, прижала к себе, не выпускала; перчатки у нее были красные, шерстяные; ничто из этого не забудется.

— Слушай, — сказала она. — На следующей неделе будет одно мероприятие. Что-то вроде рекламной акции. Иногда проводят такие — для тех, кто еще не знает о нас, но может заинтересоваться. Я хочу, чтобы ты приехал.

В сердце его открылась темная дорога.

— Будет здорово. Может, поможешь чем-нибудь. Ты много знаешь про Библию. — Она улыбнулась. — У тебя есть Библия?

— Несколько.

— А короля Иакова?

— Конечно.

— Надо будет захватить.

— Я совсем не уверен. Я подумаю. Совсем не уверен.

Она отпустила его руки.

— А не думаешь, — сказала она, — что ты должен это сделать ради меня?

— О боже, — сказал он, оглянулся в поисках выхода — и не нашел.

Она принялась его упрашивать, пожалуйста, ну пожалуйста. Он вспомнил то, что произошло между ними в особняке на холме, о том, что из-за этого он до сих пор в явной немилости. В общем, он сказал: ладно — тихо, почти неслышно, затем громче, чуть не рявкнул, и ворчливо добавил, что на самом деле вовсе не думает, будто ей или кому-то из «них» в данном конкретном случае что-то должен, и вообще, если обсуждать взаимные долги, то лучше как-нибудь в другой раз. А может, ничего такого он не говорил, только намекнул, а она смотрела на него, сияя улыбкой, а потом вдруг как-то по-домашнему любовно поцеловала его в отворот пальто.