Покинув двор, он безропотно, не поднимая глаз, побрел опустевшим переулком, дошагал почти до конца, потом резко поднял голову, и в сердце хлынуло новое, трепетное, неопределенное чувство. Сюда он не возвращался с пятьдесят четвертого года, со времени их переезда. Дом обветшал еще больше; желтоватая краска фасада свисала клочьями, ржавеющие балконы просели. В окнах пятого этажа горел свет. На одном из подоконников стоял горшок с кактусом, а рядом спала раскормленная кошка; занавески пестрели веселыми оранжевыми цветочками. Вокруг царила почти патриархальная тишина. Он немного постоял в неподвижности, думая о том, как сложилась бы его жизнь, если бы он знал правду про тот страшный день — если бы верил, что Павел Суханов не был трусом, если бы… если бы…

С поразительно знакомым скрипом раскрылась дверь подъезда, и появившаяся оттуда старуха переволокла свое тучное тело на ближайшую скамью.

— Заплутал, мил человек? — спросила она, изучая его сонными глазами. — Это Лебединов переулок, дом три. По-старому — Рождественский проезд, до войны так назывался.

На мгновение его охватило желание рассказать ей, что он прожил здесь не один год, что это он, Анатолий Павлович, Анатолий, Толя, Толик… Кошка на пятом этаже потянулась и улизнула с подоконника; старуха следила за ним тяжелым, бесчувственным взглядом. Над верхней губой у нее темнела устрашающая бородавка с пучком волос.

— Благодарю вас, — ответил он, помолчав. — Я и в самом деле слегка заблудился, но теперь знаю, где нахожусь.

Он отвернулся от своего детства и, не оглядываясь, зашагал в сгустившиеся сумерки. Город казался опустевшим. Он пересек незнакомый сырой двор, вышел в какой-то мрачный переулок, угодил в тупик, свернул, но, оказалось, не туда, пересек еще один двор, заваленный старой рухлядью, потом очутился на тихой полутемной улочке и, не разбирая дороги, быстро миновал накренившуюся церквушку, небольшой скверик, подвал, превращенный в художественную галерею, где на окнах, вровень с тротуаром, висели афиши, зазывавшие на какую-то выставку, а за ней булочную, уже закрытую на ночь… Тут он резко остановился и попятился, уверенный, что быть того не могло, просто на ходу померещилось, но дня верности хотелось взглянуть еще раз.

Быть не могло — а все же он не обманулся. На афише в окне галереи назойливо прыгали пестрые буквы, которые возвещали: «Л. Б. Белкин. «Москва сквозь радугу»».

Ниже мелким шрифтом сообщалось, что галерея открыта с одиннадцати до шести. Сухановские часы по-прежнему показывали тринадцать минут одиннадцатого никакого, затерянного дня, но ему вспомнилось, что в одном из переулков до его слуха донеслось семь приглушенных ударов. Время, стало быть, истекло, и он с облегчением заглянул внутрь; но там, к его изумлению, горел свет, на стене смутно просматривались картины, а перед ними в ярком круге электричества стоял в потрепанном вельветовом пиджаке и галстуке-бабочке сам Лев Белкин, разговаривая с невидимым собеседником.

Суханов смешался, потом решил выждать и перешел на другую сторону улицы, в густую тень. Через какой-то отрезок времени — определить точнее у него уже не получалось — дверь подвала распахнулась, и на ступеньках показался Белкин, который поддерживал под локоть аккуратно одетого старика с морщинистым, до боли знакомым лицом. Дверь со стуком захлопнулась.

— Может, все-таки заночуете? — спрашивал Белкин, и пустая улица, как гулкая театральная сцена, вторила каждому его слову. — Квартира у меня не ахти, но молью побитый диванчик найдется.

— Нет, спасибо, — отвечал старик. — Мне домой нужно.

Его пришепетывание гуляло между стен, и Суханов мгновенно вспомнил, кто это такой: случайный попутчик, сидевший рядом с ним в жутком ночном поезде, который доставил его от осыпающейся темноты церковных фресок до бледного рассвета над музейной клетушкой, ломившейся от изгнанных картин.

— Сами понимаете, работа не ждет — это вам, молодым, торопиться некуда, а у меня времени в обрез. Премного благодарен за экскурсию по галерее; весьма познавательно было.

Подняв руку к полям несуществующей шляпы, старик шаркающей походкой засеменил по улице. Белкин крикнул ему вслед: «Это для меня большая честь! К метро — налево!» — и, проводив взглядом сгорбленную стариковскую спину, скоро растворившуюся в темноте, выудил из кармана связку ключей и наклонился запереть дверь. Суханов не двигался с места. В следующий миг Белкин бросил ключи обратно в вельветовые недра пиджака и зашагал в ту же сторону, где исчез еле переставлявший ноги старик.

Он едва не завернул за угол, когда Суханов шагнул вперед и с сердцем, проваливающимся куда-то в теплую, расплывчатую дымку, тихо окликнул:

— Лева.

Подхваченное эхом имя заметалось по улице, быстро превращаясь в пустой, бессмысленный звук. Белкин замер, потом медленно вернулся назад, вглядываясь в сумрак.

— Толя? — неуверенно спросил он. — Это ты?

Суханов сделал еще один шаг и застыл, как жук в янтаре, в водянистом свете единственного фонаря. В уме промелькнула непрошеная мысль: сейчас, после фантасмагории последних дней, когда очки у него ослепли на одно стекло, ботинки облепила грязь, а одежда впитала кислые, бездомные запахи вокзалов, электричек, подъездов и дворов, он являл собой куда более жалкое зрелище, нежели Белкин, чей поношенный пиджак и серо-буро-малиновая бабочка казались ему верхом нелепости еще совсем недавно, на ступенях Манежа, под сенью гордого транспаранта, объявлявшего о масштабной юбилейной выставке его тестя… Он прокашлялся.

— Привет, Лева. Был тут поблизости, матушку навещал, — выговорил он. — Вот решил зайти. Понятно, уже закрыто, но свет горел.

Белкин, остановившись в нескольких шагах, смотрел на него с оторопью. Неужели на лице остались следы от слез? — встревожился Суханов. Сглотнув слюну, он продолжил бодрым, громким голосом:

— Ну, как арт-бизнес подвигается?

— Да ничего, спасибо, что помнишь, — ответил Белкин, натужно хохотнув. — Пока, честно сказать, ни одной вещи не продано, но, я считаю, всему свое время. Вообще-то я здесь редко бываю, тут одна девушка заправляет, но у нее на личном фронте неприятности, ее муж бросил, хипповый певец какой-то, что ли, деятель андеграунда. Вот я и подумал: подежурю сам пару дней, от меня не убудет. Художнику не вредно развернуться лицом к жизни — ты даже представить себе не можешь, какая жуть берет, когда слушаешь, как публика разносит твои работы, а ты рядом стоишь.

— Нет, — выдавил Суханов, — представить себе не могу, нет.

— Что ж делать, человек ко всему привыкает, — неловко заметил Белкин. Последовало короткое, тягостное молчание. — Зато я только что познакомился с одним потрясающим стариком. Художник старой школы, уже за восемьдесят, но вкалывает день и ночь. Живет где-то в провинции, у черта на рогах, сам изготавливает краски из специй, земли и еще неизвестно чего — веришь, нет? В прошлом месяце, говорит, приступил к главному делу своей жизни. «Помните, юноша, — это он мне, — своему ремеслу надо учиться всю жизнь». Бывает же у людей такая силища духа.

— А в Москву его каким ветром занесло? — Суханов не ждал ответа; он спросил единственно для того, чтобы не допустить еще одной опасной, перехватывающей горло паузы.

— Да он как-то невнятно объяснил. Якобы хотел повидать своего бывшего ученика. И телефон раздобыл, и адрес, все, но, как я понял, никто его особо не ждал, вот он и решил по выставкам прошвырнуться, «чтобы не терять связи с молодежью» — так он выразился. Говорит, учился у Шагала, но что-то слабо верится, сейчас много кто… Толя, что с тобой? Какой-то ты…

— Ничего, просто устал, — слабо отозвался Суханов. Он с трудом поборол желание осесть на тротуар и спрятать лицо в ладони. — У меня… у меня день был скверный. Споткнулся, упал, очки разбил, видишь… Ладно, не буду тебя задерживать, ты ведь куда-то собирался.

— Домой собирался, домой. Торопиться некуда, — пожал плечами Белкин. — Слушай, есть идея. Если ты сейчас свободен, почему бы нам не зайти в галерею? Посидим, поговорим, я чаю заварю, у меня и пряники есть в запасе.