Как-то вечером в конце мая я повел ее на Большой Замоскворецкий мост — показать гирлянды текучих огней, уносимых рекой, и рассказать о картине, которую задумал написать: под неподвижными, темными водами озера туманно мерцает таинственный город златоглавых церквей и кружевных башен, чьи дрожащие очертания слишком лучезарны, чтобы быть явью, слишком пленительны, чтобы быть отражением, слишком осязаемы, чтобы быть мечтой. А потом я поднял глаза, увидел, что она стоит рядом со мной в своем перехваченном в талии белом платье, задумчиво обрывает крошечные соцветия с подаренной мною ветки темно-лиловой сирени и следит, как они, кружась, падают в воду, — и не смог больше медлить. Я сказал ей, что люблю ее, что любил ее с первой минуты. Она помолчала, а потом бесцветным голосом заметила, что становится прохладно и не мог бы я проводить ее домой; но было в ее лице нечто такое, отчего сердце у меня затрепыхалось обезумевшим мотыльком, — и пару недель спустя она меня поцеловала.

Это был первый день настоящего лета — безоблачный, жаркий, зеленый, и мы отправились на прогулку в парк Горького. К нам присоединились Лев с Аллой — курносой хохотушкой лет девятнадцати с глазами голубыми и пустыми, как кусочки стекла; он объявил, что познакомился с ней неделю назад в очереди за мороженым. Взятая напрокат лодка оказалась слишком мала для четверых, и мы со Львом катали девушек по очереди; от сверкающей ряби, от солнца, бьющего прямо в глаза, от близости Нины, такой летней и беззаботной, я потерял голову и не уследил, как лодка запуталась в свесившихся к самой воде ветвях плакучей ивы; Нина засмеялась, Лев и Алла стали махать руками и кричать что-то с берега, и когда я попытался освободить нас из гибкого, искристого лиственного плена, она внезапно подалась вперед — и меня поцеловала.

Когда в тот день мы распрощались, мне не захотелось идти домой. Опьяненный счастьем, я бродил по московским улицам, смотрел, как на город спускалась тьма, как окна одно за другим вспыхивали, а потом гасли, как небо становилось прозрачнее. Когда первый серенький свет тронул крыши домов, город неожиданно зашуршал теплым летним дождем, и, смеясь, я добежал до ближайшей автобусной остановки, чтобы переждать под стеклянным укрытием. Миновали мокрые, шелестящие полчаса, а дождь все усиливался. Сообразив, что до института было рукой подать, я ринулся под ливень и минуты спустя ворвался в опустелое здание.

У себя в мастерской я тотчас же поддался соблазну девственно чистого холста, натянутого на подрамник, так как всю ночь меня преследовал один и тот же образ: пруд, лодка, а в ней — женщина: застенчивая, излучающая свет обнаженная женщина, чья грудь, руки и ноги зацветают сотнями, тысячами, мириадами бело-голубых цветов, и их свежее, благоухающее изобилие незаметно перерождается в испещренную солнцем голубизну волн, нежно качающих лодку. С того момента, как я начал смешивать краски, окружающий мир отступил, потерялся в призрачной дали, и я уже не слышал прилива голосов в коридоре, скороговорку дождя за окном, деловой стук в дверь, тяжелые шаги, внушительный голос: «У меня к вам разговор, Анатолий Павлович…»

Тут, резко подняв голову, я увидел, как в мастерскую, оттопыривая карманы пиджака большими пальцами, входит лысеющий человек с каменным лицом. Секунда ушла у меня на то, чтобы вернуться из того нежного, синего, радостного приюта, где я обретался, и узнать в посетителе ректора, Леонида Пенкина. Одновременно я вспомнил, что, кажется, пропустил свою утреннюю лекцию, и, посмотрев на себя его глазами, отметил небритый подбородок, промокшую до нитки одежду, следы бессонной ночи на лице и — всего хуже — голую женскую грудь, поросшую колокольчиками, которая явно наметилась под моей кистью. Едва заметно кивнув вместо приветствия, ректор принялся расхаживать туда-сюда, царственно глядя в пространство поверх моей головы и без умолку разглагольствуя: до него якобы дошли слухи о неких, так сказать, богемных сборищах в некой сомнительной квартире, по всей вероятности, хорошо мне известной, а это, к большому сожалению, должно повлечь за собой конкретные меры, которые он вынужден будет принять, так сказать, в конкретных обстоятельствах… Я не вслушивался в его велеречивую проповедь и только молился, чтобы он не заметил начатую картину.

— В моем понимании, — вещал он, — искусство развитого социализма — это скорый поезд в будущее, и мне, например, было бы весьма прискорбно видеть, как человека с вашими задатками снимают с этого поезда, ибо, позвольте заметить, молодой человек, другого поезда не будет. Но вам, боюсь, придется сойти, если… Вы меня слышите? Вам придется сойти, если вы сейчас же не предъявите билет.

— Билет? — в замешательстве переспросил Суханов. — Какой билет?

— Так я и знал, — возгласил его собеседник, приблизив к Суханову побагровевшее лицо. — Безбилетник! Ну-ну, значит, дальше пешком пойдете. Или штраф придется заплатить. Либо платите, либо попрошу на выход.

Пассажиры возбужденно зашептались. Через разбитые очки Суханов посмотрел в окно и увидел очередную скудно освещенную платформу без названия, невероятно похожую на ту самую, в Боголюбовке, покинутую им много-много снов тому назад. Вздрогнув, он ответил:

— Хорошо, хорошо, сколько? — И торопливо полез в карман.

За подкладкой перекатывалась какая-то мелочь, но бумажника под рукой не было. Бумажник — припомнил он с замиранием сердца — лежал в боковом отделении его дорожной сумки, а сумку… сумку похитили.

С дрожью в голосе он просил контролера войти в его бедственное положение, предлагал завалявшуюся мелочь, клятвенно обещал выслать всю сумму почтовым переводом и даже унизился до заявления, что он не кто-нибудь, а ответственный работник, Суханов Анатолий Павлович, главный редактор журнала «Искусство мира».

— А я — главный редактор центральной «Правды», — встрял чей-то ехидный голос, — однако зайцем не езжу.

Вагон тряхнуло от гадкого, мстительного хохота; контролер схватил Суханова за плечи и не церемонясь подтолкнул к дверям. Ему померещилось, что в бушующей толпе зевак в проходе он увидел древнего старичка, своего соседа, который взгромоздился на сиденье и что-то отчаянно кричал поверх моря голов; но его слова поглотил многоголосый рев, и в следующее мгновение Суханова грубо выпихнули на перрон. С прощальным свистком поезд тронулся, и к окнам приникли ухмыляющиеся, злорадно ликующие бесы.

Немного выждав, Суханов побрел нескончаемыми лестницами, гулкими переходами и наконец выбрался на широкий проспект с шеренгой одинаковых многоэтажек по одну сторону и парком — по другую. Похоже, его высадили в большом городе. Он долго бесцельно томился под каким-то стеклянным укрытием на краю тротуара. (Кажется, нечто подобное с ним уже недавно было? Он не мог припомнить.) В конце концов темнота расступилась со скрипом и скрежетом, и к нему подкатился прямоугольник насыщенно-желтого света, в чьих окнах тоже дергались бесовские морды. Просунув голову в открывшуюся дверь, он слабым голосом спросил неизвестно у кого:

— Не скажете ли, это какой город? — но в ответ услышал только гогот и чей-то презрительный совет — «пить надо меньше».

Он уже хотел ретироваться, когда человек, сидевший в одиночестве впереди, пригляделся к нему повнимательнее и спросил, куда ему нужно.

— В Москву, — ответил Суханов.

Бесы принялись над ним издеваться, но сидевший впереди человек не смеялся. У него и лицо было не как у всех, с печальными, много повидавшими глазами.

— А точнее? — спросил он, когда бесы стихли у него за спиной.

Похоже было на то, что Суханова высадили на западной окраине столицы; метро еще было закрыто, но тот же человек посоветовал ему доехать на ночном четыреста третьем автобусе до Крылатского, а там пересесть на тринадцатый, который шел прямиком до остановки «Третьяковская».

— Вы только не уходите, — сказал он и взглянул на часы. — Четыреста третий с минуты на минуту будет.

— Я вам очень признателен, — смиренно произнес Суханов.

— Было дело, меня и самого бес попутал, — отмахнулся незнакомец и потянул за какой-то рычаг.