Наконец-то безжалостный натиск прошлого был остановлен.

— Я иду домой, — как ни в чем не бывало сказал он, — а Сергею Николаевичу передайте, что я сообщу ему свое решение при первой же возможности.

— Да, Анатолий Павлович, — прошелестела Любовь Марковна у него за спиной. — Хорошо, Анатолий Павлович. Сейчас, Анатолий Павлович.

Он рассчитывал проглядеть текст в метро, по дороге домой, но в вагоне его прижали носом к ситцевой спине пожилой тетеньки, увешанной авоськами (из недр одной из них на пол мерно капало тающее мороженое), в то время как ему самому задумчиво упирался подбородком в шею какой-то долговязый, прыщавый юнец. На выходе, слегка одурманенный, он попытался пройти сквозь стеклянную дверь с просвечивающей зеркальной надписью ДОХВ, но массивное, грозное существо в голубино-сизой форме (то ли мужчина, то ли женщина — Суханов не понял) гаркнуло голосом тюремного надзирателя, отчего все окружающие вздрогнули и уставились на Суханова:

— Куда прешь, старый? Ослеп, что ли?

Нетвердой походкой он кое-как выбрался на улицу, крепко прижимая к себе портфель, словно опасаясь, что его могли в любую минуту силой вырвать у него из рук. Когда он доплелся до своего подъезда, облегчению его не было границ. Вестибюль дышал привычной мраморной прохладой; древний лифтер, шаркая, потащился вызывать лифт. Они молча стояли бок о бок, прислушиваясь к скрежету механизма где-то в шахте. Прошла, наверное, целая минута, прежде чем раздался глухой толчок и между створками дверей вспыхнула полоска света. Лифтер принялся открывать клеть.

— Ой, Анатолий Павлович, чуть не забыл сказать. — Голос у него шуршал, как осенний листопад. — Лифт у нас забарахлил: мне велено всех предупреждать, чтоб на верхних этажах поаккуратней.

— А что такое? — рассеянно переспросил Суханов, делая шаг в кабину.

— Да так, ничего особенного. — Лифтер двусмысленно ухмыльнулся. — Только вы, когда вниз поедете, сперва убедитесь, что лифт пришел, а потом уж входите. Зачем нам, чтоб люди насмерть бились, правда же, хи-хи-хи? Боже упаси. Давеча Иван Мартынович — вы его знаете, песенник, под вами живет…

Двери лифта с нервной дрожью закрылись и отсекли конец предложения.

Суханов был несказанно рад оказаться дома.

— Здрасьте всем, это я! — провозгласил он с надеждой, но квартира не отвечала, только в буфете сиротливо звякнули ложки.

В прихожей тянуло сыростью; предыдущей ночью шел дождь, и кто-то оставил открытыми окна. Из комнаты Ксении долетала призрачная вибрация музыкальных ритмов. Нахмурившись, он постучался к ней в дверь, но не получил ответа и забарабанил громче. Ответа по-прежнему не было.

Суханов решил войти.

Тяжелые зеленые шторы были задернуты, что смягчало библиотечную, угловатую суровость комнаты; в полумраке тень музыки окрепла, делаясь похожей на шепот или неотступное воспоминание о какой-то песне. Его дочь, полностью одетая, с закрытыми глазами лежала на кровати в наушниках, и на ее сжатых губах блуждала странная, напряженная улыбка. Когда он склонился над ней, музыка набрала силу, и он различил мужской голос, но слова сливались в мягкий электронный поток.

— Вот молодежь, — проворчал он, отчасти для того, чтобы звуком собственного голоса отогнать чувство неловкости, задевшее его липким, чужеродным прикосновением, как уже не раз бывало в присутствии Ксении.

После некоторого колебания он положил руку ей на плечо. Она вскрикнула и резко села, отчего они едва не столкнулись лбами; на мгновение в ее темных, затененных глазах заметался хаос. Потом зрачки, как парные маятники, медленно остановились в серых радужных оболочках.

Ксения со вздохом сорвала с головы наушники.

— Ты меня напугал, — сказала она. — Я не слышала, как ты вошел.

— Вот что значит волшебная сила музыки. — Он попытался изобразить улыбку. — Что это у тебя играет?

— Ты не знаешь.

— А ты меня проверь.

— Пожалуйста: Борис Туманов. — Она пожала плечами. — Это запись «квартирника», новый андеграунд.

— А, понятно, — выговорил он неуверенно. — Кстати, не знаешь, где мама?

— В Третьяковку отправилась с Федором Михайловичем. Он хотел ей показать свои любимые вещи.

— А, понятно, — еще раз сказал Суханов. — Значит, мы с тобой вдвоем остались. Ну-ну.

Он развернулся, чтобы выйти, но у порога остановился, взявшись за дверную ручку.

— Ксения, может быть… — запинаясь, начал он, — может быть, поговорим с тобой?

Она посмотрела на него без восторга.

— Давай угадаю. Ты собираешься прочесть мне лекцию на тему: «Что значит быть хорошей дочерью». Или провести отеческую беседу о сокровенном? «Тебе уже восемнадцать лет, доченька, и ты должна понимать, что с мальчиками следует вести себя осмотрительно» — что-то в этом духе, да? Не утруждайся, я подкованная. В школе училась, если ты помнишь. У нас специальный предмет был — половое воспитание.

Он смотрел, как маленький водоворот молчания между ними ширился.

— Ничего подобного, я всего лишь… я подумал, что мы можем просто поговорить, вот и все, — возразил он смиренно. — Мы с тобой почти не видимся, у тебя газета столько времени отнимает… Хотел тебе сказать: я ведь прочел ту повесть Гофмана, которую ты посоветовала. Очень интересно и — ты права — имеет мало общего…

Ее лицо смягчилось, а глаза сонно скользнули мимо.

— Пап, ты извини, — сказала она, — но если у тебя ничего срочного, то сейчас не самый подходящий момент. Я всю ночь не спала из-за этого задания, только прилегла — а тут ты.

— Вот оно что, — бодро сказал он. — Конечно, конечно. Тогда в другой раз, хорошо?

— В другой раз, — повторила она.

И отвернулась в поисках наушников.

В течение часа он пытался осилить статью, но не продвинулся дальше эпиграфа, взятого из неуклюжих, но на удивление пронзительных стихов самого Шагала; в особенности три строчки поминутно вторгались в его мысли, как бьющиеся о лампу назойливые мотыльки, мешая сосредоточиться, наполняя голову дрожащим роем ненужных ассоциаций.

Эти слова кружили и кружили у него в уме… Вскоре он отложил рукопись в сторону, растянулся на диване и стал изучать неровности потолка. От недостатка сна, накопившегося за последние рваные ночи, руки и ноги его медленно налились свинцом, а мысли укутались ватой, и возможность подремать начала казаться чрезвычайно соблазнительной. По правде говоря, он так вымотался, что мог бы проспать несколько суток кряду.

Его почти сморил сон, когда раздался звонок в дверь. Он устремился в прихожую, приятно скользя над полом. На площадке за дверью никого не было, что, конечно, не укладывалось в голове, и он, проявив настойчивость, решил посмотреть, не прячется ли кто в лифте, — но кабины на привычном месте тоже не оказалось, и он, потеряв равновесие, рухнул в шахту: сперва было жутко стремительно падать вниз, в узкую, тускло мерцающую бездну, увешанную толстыми, скрипучими тросами, между которыми шарахались искореженные тени, мелькали вывески «Вход воспрещен» и средневековые карты мира, прибитые к сочащимся влагой стенам; но постепенно становилось все темнее и темнее, падение давалось все легче и легче, и в конце концов он с беспредельно счастливой улыбкой на устах поплыл сквозь желанную тьму забвения — и был весьма раздосадован, когда в дверь зазвонили снова, обрывая его полет.

По всей видимости, проспал он не один час — уж очень стремительно спустился на город поздний вечер. Когда он проходил столовой, луна во всем блеске катилась из одного окна в другое, а Нина с Далевичем, ввалившиеся в квартиру с беззаботным смехом давних приятелей, удивили его тем, что отказались присоединиться к нему за ужином, так как на обратном пути из музея будто бы перекусили в каком-то безымянном кафетерии. Ему было более или менее все равно, поскольку есть совершенно не хотелось, а тело все еще гудело от навалившейся усталости. Вежливо кивая, но не вслушиваясь (Далевич, как обычно, порывался рассказать про какую-то свою статейку), он проплыл сквозь загустевший воздух обратно в кабинет и, на этот раз раздевшись, скользнул под одеяло и опять уснул.