— Естественно, твоя статья должна лежать в русле официальной позиции журнала, — сказал он, когда Суханов закончил. — Но мне было бы любопытно узнать, что ты сам думаешь об этом Дали. Нравятся тебе его картины, Толя? Как по-твоему, можно ли считать их настоящим искусством?

Ксения попыталась подавить смешок, но безрезультатно, — и вновь Суханова охватило все то же странное, дурманящее чувство, будто жизнь его пошла по еще одному кругу, будто точно такие вопросы ему не так давно задавал кто-то другой.

Он взглянул на троюродного брата с плохо скрываемой враждебностью.

— А ты не допускаешь, что мое личное мнение может совпадать с позицией журнала? — резко спросил он. — Ты-то сам как относишься к Дали? Преклоняешься перед ним, так я понимаю?

— Да нет, я бы не сказал, — задумчиво отозвался Федор Михайлович. — Хотя от природы, несомненно, у него был талант. Его ранние видения западают в душу: эти вязкие, текучие часы, пылающие жирафы, Венера Милосская с выдвижными ящичками по всему телу — согласись, это великие темные метафоры нашего кошмарного века. К сожалению, после такого блистательного начала он остановился в своих исканиях, стал грешить повторами: опять часы, опять жирафы, опять ящички, всюду глянцевые соположения случайных объектов, которые в первый момент поражают, но не несут никакого глубинного смысла — просто забавные иллюзии, поверхностные потехи для глаза, как, например, Мадонна Рафаэля, вставленная в ушную раковину, — видел ее? Он умудрился сам себя опошлить. Настоящее искусство, по моему скромному убеждению, должно соблюдать гармоничное равновесие между формой и содержанием, а он как раз содержание и утратил. Теперь он всего-навсего иллюзионист, не более. А жаль, честное слово. Он не противился, когда сюрреалистическая форма, им же изобретенная, подмяла его под себя, и потому не сумел возвыситься до вершин своего дарования, превратившись, по сути, в еще одного маленького человека, отмеченного проклятьем большого таланта… Нина Петровна, что с вами?

Нина медленно отвела взгляд от лица мужа.

— Извините, просто задумалась, — тихо сказала она. — Кому добавку?

Перед сном Суханов решил пройтись. У него не было привычки к вечернему моциону, но день тянулся так невыносимо, переползая от работы к обеду, от обеда к работе, от работы к ужину с такой тоскливой, размеренной предсказуемостью, что ему вдруг нестерпимо захотелось вырваться из тисков привычной обстановки, хотя бы обойти вокруг квартала. Впервые за долгие годы пребывание в четырех стенах собственного дома не вызывало у него чувства благополучного спокойствия; напротив, он мучился клаустрофобией и беспомощностью, словно второстепенный персонаж некоего минималистского романа, обреченный по воле жестокого, бесчувственного автора вечно слоняться от кухни до кабинета и обратно, заключенный в ненавистном абзаце, быть может тщетно мечтая перенестись как по волшебству из комнатной зевоты в маленькую лодочку, качающуюся на водах пруда в каком-нибудь парке, где первые лучи летнего солнца согревают ему лицо, а девушка в летящем зеленом шарфе ест мороженое в вафельном рожке и, смеясь, смотрит ему в глаза… Вот только лодка давно унесла ту девушку в туманы прошлого, подумал Суханов в необъяснимом приступе сожаления, остановившись понаблюдать, как в воздухе кружится одинокий лист. Женщина, в которую девушка превратилась, тоже от случая к случаю надевала летящий шарф, но смеялась она редко и почти никогда не смотрела ему в глаза. Но наверное, так и должно быть, когда уходит молодость, и его меланхоличные размышления были навеяны всего лишь приближением осени — и в окружающем мире, и в его собственной жизни.

Лист коснулся земли; Суханов повел плечами и зашагал дальше.

В десять вечера на замоскворецких улицах было тихо и темно; только изредка уличный фонарь отнимал у ночи облезлый фасад, одинокую ветку, вспыхивавшую внезапным изумрудным огнем в кроне невидимого дерева, или купола, с поразительной яркостью расцветавшие в черноте над невысокими крышами. С Большой Полянки через проходной двор слышалось дребезжание позднего троллейбуса; в распахнутом окне верхнего этажа стонала гитара. Следующая мрачноватая, скудно освещенная улица, где гуляли одни призраки тучных купцов, веками населявших эту московскую слободу, — сейчас их тени, крестясь с рассеянной торопливостью, сновали взад-вперед из полуразрушенной церкви — привела его к Третьяковской галерее, восседавшей посреди залитого светом двора подобно многоярусному торту на блюде. Дневные волны иностранцев отхлынули до утра, оставив после себя диковинные бутылки из-под незнакомых напитков, использованные билеты и россыпь окурков. Сквозь гулкую ночь плыли, приникая друг к другу, редкие сплетенные парочки, которые ссорились или смеялись и которым было совершенно безразлично, что лишь пара стен и коридоров отделяли их от высочайшего достижения русского искусства — «Троицы» Андрея Рублева, легендарного иконописца пятнадцатого века, то ли жившего на этом свете, то ли нет.

Суханов тоже не стал останавливаться. За долгие двенадцать лет, прожитых в непосредственной близости от Третьяковки — из его кухонного окна даже виднелась поблескивающая крыша музея, — он побывал внутри всего два или три раза, когда из чувства родительского долга водил сюда своих подрастающих детей. Если не считать мимолетного увлечения Ксении врубелевским «Демоном» и вялого любопытства Василия к парадным костюмам восемнадцатого века, дети проявили полное равнодушие.

— Почему тут все под стеклом? — ныла Ксения в каждом зале. — Ничего же не видно, только мое отражение!

Под слоем этих безобидных, нечастых воспоминаний прятались иные, глубинные залежи, относящиеся к той поре, когда они с Ниной, еще молодые и бездетные, жили на другом берегу реки и Нина ежедневно пересекала залы Третьяковки в рядах армии ее безымянных хранителей. У Суханова мелькнула мысль: не захаживает ли она сюда иной раз и сейчас; но если так, то она никогда об этом не упоминала… Но тут же, не желая спускаться еще ниже в эти темные недра, словно опасаясь летучих мышей, которые могли с визгом взорваться ему в лицо из неизведанной пустоты, он отогнал эти мысли.

Короткий кривой переулок сразу за музеем поглотил его зловонной пастью, а потом — не успел он задержать дыхание — выплюнул к неожиданным огням улицы, где в розоватом ореоле плавало красное «М» да мигала в собирающихся по углам потемках пара-тройка неоновых вывесок с зияющими дырами прогоревших букв. Он увидел, что только что закрылся киоск «Мороженое»: спешившая к метро коротко стриженная девушка в желтом платье начинала разворачивать эскимо. Суханов рассеянно проводил ее глазами. Когда она спустилась по ступенькам под землю, он повернулся и пошел домой.

Он почти поравнялся с подъездом, когда в нескольких шагах от него затормозило такси. Дверца распахнулась, и высокий, стройный молодой человек в шикарном пиджаке ступил на тротуар под возмущенный окрик шофера. Слова пронзительным эхом запрыгали вдоль притихшей улицы Белинского:

— Эй, мажор, а винные пятна на сиденье ты мне на память оставил?

Пожав плечами с надменной небрежностью, свойственной опьянению, пассажир не глядя швырнул банкноту в водительское окно.

— На сдачу купи себе новую тачку, — походя сказал он.

Это был Василий.

Суханов недовольно остановился и стал смотреть, как его отпрыск нетвердо пробирается сквозь бледные полосы света, но мало-помалу лицо его стало расплываться в улыбке, и, улыбаясь, он неожиданно обнаружил, что его недавние чувства к сыну начали изменяться, светлеть, перетекать из настороженного удивления последних дней к дружелюбной, великодушной отеческой снисходительности. На удавление самому себе, он окликнул его по имени. Василий обернулся и нога за ногу медленно двинулся навстречу, старательно огибая каждое темное скопление тени на тротуаре.

— Теперь, как я понимаю, на улицах убирать не принято? — брезгливо заговорил он. — Дворник этот пьет по-черному… Отец, ты, что ли?