Ричард был единственным сыном у своих родителей. Лаура – его частичка, и у нее такие же, как у отца, синие глаза и черные густые ресницы. Отворачиваюсь к окну и как можно незаметнее вздыхаю.

– Это она? – до странного тихо, будто угадав, о чем мои мысли, спрашивает Дэниел. – На фотографии? – Он приближается к этажерке, глядя на снимок в рамке, украшенной разноцветными сердечками.

– Да, это моя Лаура, – говорю я, чувствуя, что уже скучаю по своей неугомонной выдумщице и шалунье дочери. – Осенью пойдет в школу. Спит и видит себя первоклассницей.

Дэниел берет рамку и всматривается в изображение с неподдельным интересом. Меня переполняет материнская гордость.

– Красавица, – бормочет он.

Счастливо улыбаюсь.

– По мнению ее детсадовского жениха, она «красивее всех на целой земле».

Дэниел смеется.

– Должно быть, женихов у нее хоть отбавляй.

– Любимый – один. Остальные «не в ее вкусе».

– Это она так говорит?

– Ага.

Глаза Дэниела светятся теплом.

– Ишь ты! По-видимому, дамочка основательная и серьезная.

– Серьезнее некуда.

Он ставит рамку на место и нечаянно задевает пластмассовый кукольный кофейник. Тот падает, и прямо на бежевый джемпер Дэниела выплескивается почти черная жидкость.

Ахаю и прижимаю руку к губам. Дэниел смотрит на уродливое пятно в полной растерянности.

– Что это?

– Не знаю, – лепечу я. – Может, настоящий кофе или разведенная в воде краска для рисования. В любом случае надо будет застирать. – Подхожу к нему ближе, немного наклоняюсь, поджимаю губы. – И на джинсы немного попало… Снимай-ка ты все.

Дэниел медленно качает головой и прижимает руки к груди, будто боится, что я сейчас сама брошусь его раздевать.

– Н-нет… Я, хоть и не страдаю особенной стеснительностью, не могу так сразу…

Меня разбирает смех.

– Думаешь, я тут же стану к тебе приставать?

– Мм… Не думаю, но мне как-то неловко.

Отмечаю, что, когда Дэниел растерян, он еще более мил. Что это со мной? Неужели настала пора задуматься, что, хоть Ричарда больше нет, на свете есть много других, живых мужчин и не грех с одним из них сблизиться и вновь зажить полноценной жизнью? Внутренне содрогаюсь и, придавая своему лицу почти беспечное выражение, спешу прочь из комнаты.

– Раздевайся! – кричу, уже направляясь к своей спальне. – Я принесу тебе какую-нибудь одежду, походишь пока в ней, чтобы не умереть от неловкости!

– Свой пеньюар? Или ночнушку? – громко спрашивает Дэниел.

Смеясь, вхожу в спальню и правда подумываю, не предложить ли ему шутки ради свою шелковую розовую пижаму в белый цветочек. Рассеянным жестом берусь за ручки нижнего комодного ящика и, лишь наполовину его выдвигая, сознаю, что я делаю. Пальцы холодеют, будто в них закачали ледяной воды, сердце замирает.

Медленно, будто приходя в себя после гипнотического сна, кладу руки на выстиранные и сложенные аккуратными стопками мужские рубашки, футболки, джинсы и поглаживаю их, как спинку ласковой кошки…

После того как Ричарда не стало и мы с Лаурой вернулись в свой нью-йоркский дом, я долгое время хранила одежду мужа такой, какой она была еще при его жизни. Две рубашки лежали в корзине для грязного белья, футболка и темно-синие шорты, в которых он ходил вечером накануне отъезда в Вашингтон, висели на спинке стула. Быть может, следовало тогда же выстирать их, погладить и убрать. В этом меня безуспешно пытались убедить подруги, а мама спустя три месяца даже предложила все сделать вместо меня. Близкие люди чуть ли не в голос твердили: главное, память, тряпки ничего не значат… И все в таком духе. Не исключено, их рассуждения более верные и логичные… Только в моем положении не оказывался никто из них.

А душа у меня в груди оглушительно кричала: не троньте! Пусть как можно дольше хранятся на этой земле, в нашем доме следы его жизни, последние напоминания о том, что он тоже дышал, носил обычную одежду. Сердце не слышало разумных объяснений и здравых доводов, не могло их понять.

Лишь полгода назад, когда на рубашках уже стали появляться желтые пятна, я вдруг почувствовала, что Ричардово тепло улетучилось до последней капли, выстирала всю его одежду, заботливо перегладила ее и сложила в этот ящик.

На джинсы падает слезинка, и я сознаю, что плачу. Нет! – велю я себе, качая головой и плотнее сжимая губы. Хватит распускать нюни! Будь веселой и бодрой. Жизнь продолжается. Ты обязана жить.

Машу перед лицом рукой, чтобы скорее высохли слезы, вспоминаю про Дэниела, заставляю себя широко улыбнуться, беру футболку в тонкую сине-зеленую полоску и те самые шорты, задвигаю ящик и решительно выпрямляюсь.

Тряпки. По сути, это действительно просто тряпки. Даже здорово, если они сослужат службу кому-то еще. А мне, наверное, будет отчасти грустно, но отчасти и приятно увидеть их на Дэниеле…

Больше ни о чем не задумываясь, чтобы снова не раскиснуть, выхожу из спальни. Ричард был немного выше Дэниела и примерно такого же сложения. Наверняка шорты и футболка окажутся моему гостю впору.

Подхожу к детской, громко стучу по косяку и, не заглядывая внутрь, протягиваю руку с одеждой. Меня внезапно охватывает странное чувство: кажется, что Дэниел замер и сильно напрягся, хоть я и не вижу его. Во всяком случае, он не торопится взять ни шорты, ни футболку, будто на них высветилась надпись: «Это вещи хозяина, покойного Ричарда Монтгомери».

По моим рукам бегут мурашки. Чтобы отделаться от неприятного ощущения, как можно задорнее кричу:

– Ну что же ты?! Решил отбросить стеснение и пощеголять передо мной в трусах?

– Нет, – тихо отвечает Дэниел, забирая одежду.

В первые минуты я стараюсь не смотреть на Дэниела, чтобы привыкнуть к мысли, что он в футболке и шортах Ричарда. Потом начинаю поглядывать на него боковым зрением и наконец осторожно поворачиваю голову. Сердце больно сжимается, но слез, слава богу, нет.

Мы снова на кухне. Дэниел молча сидит у стола, а я опять грею чай и ставлю на стол чашки и блюдца. Почему он так притих? Может, раздумывает, чью одежду я ему дала, прикидывает, не заявится ли в самую неожиданную минуту ревнивец муж? Не вздумает ли намылить ему физиономию, хоть между нами и ничего не было? Или просто чувствует мое напряжение, как я ни стараюсь казаться улыбчивой?

Надо окончательно прогнать хандру. Нехорошо это, по прошествии столь немалого времени на каждом шагу погружаться в омут скорби.

– Итак! – провозглашаю я, доставая противень с пирогом и ставя его на рабочий стол. – Прошу вас, мастер расчленять подгоревшие кулинарные опусы!

Дэниел секунду-другую смотрит на пирог рассеянным взглядом, будто не помнит о нем или слишком задумался о чем-то постороннем, потом шлепает себя по колену ладонью, с готовностью встает и просит:

– Дай мне самый большой в доме нож.

– Самый большой валяется в сарае, – говорю я. – Со сломанной ручкой.

– Со сломанной ручкой не пойдет, – по-деловому заявляет Дэниел. – Давай поменьше, желательно не из сарая.

Достаю столовый нож с длинным широким лезвием.

– А такой?

– Такой в самый раз. – Дэниел с уверенностью берет нож и так ловко, будто делает это далеко не впервые, аккуратно и быстро отрезает черное дно моего кулинарного творения. Я ставлю на стол большое блюдо, и Дэниел со знанием дела перекладывает на него пирог. – Вот и все! – Он с довольным видом отряхивает с рук мелкие крошки.

Подбочениваюсь и качаю головой.

– Ну и ну! Ты, оказывается, мастер на все руки!

– Так точно, – с мальчишеской важностью отвечает Дэниел, возвращаясь на место. – Имей это в виду. Если что понадобится – прикрутить, склеить или там расколотить, – обращайся.

Сглатываю подкативший к горлу комок горечи, старательно сохраняя внешнее спокойствие и даже улыбаясь. Ричард тоже все умел, во всяком случае мог в два счета уладить любую проблему.

– Непременно обращусь, – полушутливым тоном говорю я. – По какому телефону звонить? Ноль-ноль-ноль?