Келси и Джинни тоже вскочили, словно подброшенные, поддерживая его с обоих боков, чтобы он не ударился о мебель, пока дойдет до сестры.

Джинни тараторила, не закрывая рта, Келси молчала. Можно было подумать, что ее вовсе здесь нет, если бы она не держала его под руку.

Перед тем как передать его медсестре, Келси заговорила:

– Я только хотела сказать… – в голосе у нее звучала какая-то нерешительность, мягкие нотки, как будто ледышки стали обтаивать по бокам, – я уверена…

Казалось, она не в состоянии продолжать.

– Ах да, твоя кофейная гуща! – Ласковая интонация в собственном голосе удивила его, удивило и то, что он сумел утешить ее, когда сам нуждался в поддержке и утешении. – Спорю, она сказала, что все будет хорошо, правда, Келси?

Он знал, что пора идти, его ждут, но не мог вот так бросить Келси.

– Да, – сказала она. От ледышек не осталось и следа, они растаяли, закапав слезинками из глаз Келси. – Я уверена, все будет хорошо.

– Отлично, – проговорил он, положил руку на коснувшиеся его груди пальцы Келси и на мгновение прижал их к себе. – Я начинаю очень верить твоим предсказаниям.

Брэндон понимал, что она растерянна, оттого что голос у него сейчас ласковый, не то что накануне. Он тоже был растерян. Он никогда не знал, что и думать, когда был с ней. Он чувствовал себя как на качелях, которые раскачивали его между обидой и желанием.

Скоро, подумал он решительно. Скоро, хочет она того или нет, эти безумные качели остановятся. Должно быть одно из двух: либо возмущение, либо желание.

И того, и другого одновременно быть не может. Не должно.

Скоро. Как только я увижу ее, как только смогу прочитать выражение ее глаз. А когда мы будем глядеть друг другу в глаза, я заставлю ее сказать правду.

Где-нибудь в седьмом круге ада, думала Келси, приходится ждать вот так же мучительно. Сидеть спокойно и прикидываться, будто читаешь рецепт яблочного струделя, в то время как в соседней комнате кто-то решает твою судьбу.

Она посмотрела на часы. Прошло уже так много времени! Хорошо это или плохо? Или это просто часть того, что нужно претерпеть в аду? Ждешь и ждешь, без конца ждешь, ждешь так долго, что начинает разрываться сердце, а нужно сидеть и читать, улыбаться и притворяться.

Джинни не притворялась. Она стояла у дверей в перевязочную и подбегала к Келси только для того, чтобы поинтересоваться, сколько времени, а потом кидалась обратно к двери.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что именно Джинни увидела его первым.

– Брэндон!

Ее крик рассыпался по комнате золотистыми блестками, ослепительными искорками счастья, и, когда она бросилась к брату, все посмотрели на нее и заулыбались.

– Брэндон!

Джинни уткнулась лицом в его грудь и разразилась бурными слезами. Но это были слезы радости.

При звуке ее голоса Келси поднялась с кресла и встала как вкопанная, прижимая к груди онемевшими пальцами забытый журнал.

Она не могла закричать, броситься в объятия Брэндону. Она могла только стоять и смотреть.

Вышедшая вместе с Брэндоном сестра потрепала Джинни по плечу и обменялась с ним понимающим взглядом. Увидев это, Келси почувствовала такое облегчение, что закружилась голова. Он видит!

Она зажмурилась и молча отдалась радостной волне благодарности. Его тяжкое испытание позади. Хотя он за это время ни словом, ни жестом не показал страха, она понимала, что он боялся больше всех. Она догадывалась об этом по тому, что после аварии он стал совершенно не похож на себя: вспыхивал от гнева, бросал чужие для него, оскорбительные слова. Она понимала, что, когда он сердился на нее, на самом деле он обижался на судьбу.

Но теперь, когда прошло ожидание, а вместе с ним досада и злость, она могла надеяться на исполнение самой своей сокровенной мечты: как только он увидит ее, он все вспомнит…

От долго сдерживаемых переживаний на глаза набежали слезы. Она сильно сжала веки, чтобы не заплакать, а когда открыла глаза, то увидела, что Брэндон пристально смотрит на нее.

От неожиданности у нее перехватило дыхание. Он все еще обеими руками обнимал Джинни, но уже поднял голову и смотрел на Келси, и глаза у него были прежние – чудесные лесные глаза, но в то же время до боли другие. Такие другие, что почти невыносимо было смотреть в них.

Шрам, рассекавший правую бровь, придавал лицу задумчивое выражение. От задорной симметрии не осталось и следа. В уголках глаз появились новые морщинки – свидетельство того, что за последние недели он свел близкое знакомство с болью.

Келси сделала попытку улыбнуться.

– Я так рада за тебя, – тихо проговорила она, настолько тихо, что ее можно было и не расслышать в другом конце комнаты.

Но он все равно не слушал. Он перевел взгляд с ее глаз на рот, щеки, нос, разглядывая ее лицо от лба до подбородка, как будто ища что-то знакомое. Она вспомнила едва приметную паутинку шрамиков там, где затянулись порезы на ее лице, и подумала: он тоже приметил во мне кое-какие перемены.

Или… Она вспыхнула от жарко разгоревшейся в груди надежды. Возможно, он просто пытается по линиям ее лица найти дорогу назад – туда, где можно отыскать утраченные воспоминания.

Она старалась не шевелиться, чтобы ему было легче вспоминать.

Взгляд Брэндона скользнул вниз, медленно охватывая все ее тело. И там, где он задерживался, появлялось ощущение легкости, почти невесомости, но она заставляла себя не двигаться и дать ему возможность хорошенько рассмотреть ее. Да! – мысленно кричала она. Да! Ты гладил меня здесь… и здесь…

Но так долго и пристально, так интимно рассматривать ее на людях становилось уже неприлично. Почти незаметным движением Брэндон поднял голову и перевел глаза на ее лицо.

– Поехали домой, озорница, – проговорил он, взъерошив волосы сестренке. – Ты готова, Келси?

Обида и горечь обманутой надежды охватили Келси. Даже после того, как он так долго и так внимательно вглядывался в нее, в глазах у него не промелькнуло ни единого проблеска, он ничего не вспомнил.

Вдруг она подумала, что не в силах больше все это выносить. Ей хотелось закричать, зарыдать, ударить его, сделать что-нибудь такое, что могло бы шокировать, пробудить его. Ей хотелось взять руки Брэндона и прижать к своему лицу, чтобы он мог вспомнить его. Хотелось выплакаться, рассказать ему все, до мельчайших подробностей, пока одна из этих подробностей не сработает, как спусковой крючок, и не высвободит скованную память.

Но она не сделала ничего. Не могла. Она просто положила журнал на место и взяла со столика свою сумку.

– Готова, – улыбнувшись, сказала она, но улыбка получилась натянутой, а голос прозвучал неестественно весело.

Джинни обернулась к ней, не отпуская Брэндона.

– Ой, Келси, – радость в ней била ключом, – как же все чудесно! – Она не понимала, что для Келси это не совсем так.

Прошло несколько часов. Брэндон сидел, откинувшись в кресле, у рабочего стола Дугласа. Ну вот, кажется, сделал все, глубоко вздохнув, сказал он себе. Позвонил всем, кому давно уже собирался: друзьям, коллегам, клиентам.

Он пробежал глазами список имен, чтобы проверить, не пропустил ли кого, а скорее, просто от удовольствия снова видеть написанное собственной рукой. Слепота лишала его сотни удовольствий, но больше всего он скучал по книгам. Особенно вечерами, когда, окончательно вымотанный упражнениями со снарядами, он долго не мог уснуть и в голове плясали сотни черных хохочущих чертиков.

Что бы почитать сегодня? Он мысленно перебирал названия книг, заранее предвкушая, с какой радостью погрузится в чтение.

Рассеянно оглядел стол, и взгляд его задержался на огромной кипе папок, лежавших на самом углу. И тут бег его мыслей неожиданно остановился, как будто кто-то натянул поводья. Кого я дурачу? На самом верху лежат три папки с именем Келси Уиттейкер. Едва ли какой-нибудь роман может посоперничать с историей, заключенной между пока молчащими желто-коричневыми корочками.