Удивляясь самому себе, пораженный тем, сколько злости в нем скрывается, стыдясь того, что испытал удовлетворение от прозвучавшей в ее голосе нотки смирения, Брэндон протянул Келси свободную руку.

Боже, что это со мной? Ведь я никогда не был садистом. Что же такое сделала Келси, если я злюсь, едва мы оказываемся рядом? И почему от прикосновения ее нежных пальцев меня обожгло, точно раскаленным железом?

Почему так хочется схватить ее, повернуть к себе и трясти, пока не закричит? И в то же время хочется с диким, первобытным желанием бросить ее на кровать и заниматься любовью, пока она не заплачет?

Когда он опустился в кресло, на лбу у него блестели бусинки пота.

Что же, черт побери, случилось той ночью?

– Все свитера я сложила в левый ящик гардероба, – проговорила Келси десятью минутами позже, стараясь не показывать, с каким облегчением она наконец уйдет. – Я старалась ничего не менять в системе, к которой ты привык, но эта комната намного больше…

Брэндон даже не повернул головы.

– Не сомневайся, все будет хорошо.

И это был еще весьма пространный ответ. Вначале он вообще обходился односложным «угу», что можно было отнести на счет боли. Боль доставляла ему сильные страдания, это было видно – кожа блестела от испарины, сжатые губы побелели.

А Келси стояла в другом конце комнаты и, мучаясь от бессилия, смотрела на пытку, которую он переносил. Ухватившись за край туалетного столика, она с трудом преодолевала желание подойти к нему. Ведь сама поза, в которой он сидел, исключала всякую попытку такого рода.

Боль, по-видимому, немного отпустила, теперь его бурчанье стало артикулироваться в слова, но держался он по-прежнему скованно. Казалось, он терпел ее присутствие так же, как физическую боль, – молча, стоически.

Ну и ладно, подумала она с раздражением, которое не давало ей покоя всю неделю. У меня куча дел, в том числе важные документы по недвижимости, их обязательно нужно изучить до встречи с мистером Фарнхэмом в пятницу.

– Пришлось, наверное, повозиться, – вдруг проговорил Брэндон, удивив Келси любезностью тирады. – Я вовсе не хотел доставлять тебе столько беспокойства. Я думал, это сделает Франциска.

– Ну что ты, что ты, какое там беспокойство, – ответила она стереотипной фразой, как будто извлеченной из руководства по этикету. Неужели он не понимает, что я сделала бы для него много, много больше! Сделала бы все что угодно…

И тотчас забылась досада, зажглась искорка надежды, и она вдруг поняла, что ее раздражение – это защитная реакция против страха. И совсем немного нужно, чтобы оно улетучилось. Вежливый тон, чуть-чуть раздвинувшиеся в улыбке губы, малейшее движение в ее сторону – и вот она готова подобрать любую упавшую к ее ногам крошку.

Как это унизительно! Но все же он явно потеплел, подбодрила себя Келси. Возможно, если он и не вспомнил деталей, то вспомнил что-то – отзвук возникшей между нами гармонии, радости сближения.

– У Франциски было полно забот со спортзалом, – подхватила она, опасаясь, что пауза может погасить зародившийся импульс. – Но под конец все успели сделать. Получился настоящий рай для мужчины. Сам увидишь.

– Хотелось бы, – сухо отрезал он, но за иронией проскользнула досада, и на короткий миг его руки метнулись к голове, как будто для того, чтобы сорвать ненавистную повязку.

Она вспыхнула и закусила губу, пожалев, что у нее вырвались эти слова. Какая получилась бестактность! Но ведь эту фразу повторяют на каждом шагу, она давно уже утратила буквальный смысл…

– Ты обязательно увидишь, Брэндон, – с горячностью выпалила она.

Он выглядел – нет, не жалко, а трагично. Умный, сильный, красивый человек, прикованный к креслу жалкой полоской марли.

Но не навсегда же! Конечно, не навсегда, ведь в нем ключом бьет энергия. Наверняка его жизнерадостность и страстная натура просто заставят его тело исцелиться.

– Ты снова будешь видеть, – промолвила она, – я ни минутки не сомневаюсь.

– В самом деле? – Он поднял подбородок, выражая тот же скептицизм, что звучал в его голосе. – Ты гадала на картах или на кофейной гуще?

Умом Келси понимала, что это говорит не Брэндон, а пережитая им трагедия. Но как бы то ни было, сарказм больно уколол ее. Она снова покраснела и повернулась, чтобы уйти.

– Пойду посмотрю, что там делает Джинни, – резко бросила она, досадуя на себя за дрожащий голос. – Я составлю список и передам его Франциске, так что если чего-нибудь хватишься…

– Что же произошло, Келси?

Келси остановилась, взявшись за дверную ручку. Кровь у нее в жилах текла медленно, вяло, словно ручеек под толстым слоем льда. Она замерла и слабо, будто не расслышав, спросила:

– А?

– Что произошло в тот вечер?

Он сидел прямой как палка, повернувшись к ней лицом. И у нее возникло странное чувство, будто он смотрит сквозь бинты и видит, как все внутри у нее сжалось от страха.

Этого момента – момента, когда придется объясниться с ним, – Келси боялась больше всего. Целую неделю снова и снова задавала она себе вопрос, что ему сказать, и молилась, чтобы не пришлось этого делать, чтобы он сам все вспомнил.

Теперь этот момент наступил, как разверзшийся под ногами люк водосточного колодца на мостовой. И нет времени придумать уклончивый ответ. Если бы только я могла сказать правду! Забыть указание доктора Джеймса и открыть свое сердце, напомнить о любви и ласке, о слезах и дожде…

– Ты совершенно ничего не помнишь?

– Нет, – категорически заявил он. – Помню, как мы играли с Джинни в футбол, это было здесь, возле дома. И вдруг я просыпаюсь в больнице, уже через двое суток. – Он потер скулу рукой. – Как будто все это время провалилось в какую-то черную дыру.

– Да, – медленно произнесла она, пытаясь выиграть время и найти нужные слова. – Я понимаю, что ты чувствуешь.

Встав, он прохромал к окну и привалился к подоконнику. Солнце светило у него за спиной, и лицо оказалось в тени.

– Так расскажи мне.

– Ну… – протянула она. – Я… ну, мы…

– Черт побери, Келси! – жестким, как кора дерева, голосом оборвал он ее. – Какого черта ты мнешься? Мне не нужно ничего, кроме правды. – Угрюмые слова прозвучали угрозой. – Если я не помню сегодня, это еще не значит, что не вспомню завтра.

Странно, подумала она. Сейчас, на фоне солнца, он очень похож на прежнего Брэндона. Но тот Брэндон, который пришел ко мне и поцелуями осушил мои слезы, не мог сказать такое, да еще подобным тоном…

Что ему ответить? Он мне явно не верит. Он уже решил, что я мнусь, придумываю, что бы такое солгать. Значит, если я скажу правду, эту неприятную для него правду, которую отторгает его подсознание, он не поверит мне.

Мысленно она обратилась к Брэндону:

Мы занимались с тобой любовью, но я в тот вечер уже разорвала помолвку с Дугласом. Честное слово, разорвала, поэтому формально ни о какой измене не может быть и речи. И я готова была остаться здесь и встретиться с Дугласом, пусть даже обозленным и разъяренным. На том, чтобы уехать в такую жуткую темень, настоял ты, Брэндон…

Нет, так нельзя, оборвала она себя. Это слишком эгоистично! В его душе накопилось столько подозрений, что он не поверит ни одному моему слову.

– Ты повез меня к отцу в Сан-Франциско, – сказала она, лихорадочно соображая, что нужно говорить правду, но не обязательно всю. – У меня не было своей машины.

То же самое она сказала полицейским в больнице. Но полицейские, молодые ребята, тронутые ее видом – или, возможно, не желая досаждать респектабельным семействам из тех, кто платит высокие налоги, – приняли ее слова за чистую монету. Отдали честь, извинились за беспокойство и настоятельно посоветовали ей хорошенько отдохнуть.

От Брэндона таких джентльменских манер ожидать не приходилось.

– Домой? В Сан-Франциско? Зачем?

Слова вылетали, как серия быстрых коротких ударов боксера, стремящегося измотать противника.