Он сжал кулаки и ткнул ими в мягкий матрац. Пора заставить Келси ответить на несколько вопросов. До сих пор я как-то боялся нажимать на нее. Боялся, что она будет по-прежнему лгать. Или что скажет правду. Но теперь я очень ясно понимаю, что так больше не может продолжаться.

Я увлекся ею еще до смерти Дугласа, а сейчас тем более. Но у нас не может быть будущего, если мы не разберемся в прошлом. Оно превратится в беспросветные, тягостные страдания от сомнений, подозрений и обид. Терзания, перемежающиеся, конечно, поцелуями под луной, от которых будет еще тяжелее и неопределеннее.

Нам нужно поговорить. Теперь я достаточно окреп, чтобы добиться от нее правды и самому взглянуть в лицо этой правде. Как только я снова буду видеть…

– Франциска, сделаешь мне одолжение?

Он протянул руку, и она тут же взяла ее.

– Какое хочешь, – сказала она. – Только не подвинуть этот ящик хотя бы на дюйм.

– Скажи Келси, что я прошу ее отвезти меня к врачу.

Экономка смешалась, потом сжала его руку.

– С удовольствием, – проговорила она неожиданно проникновенным голосом.

– Она может не захотеть, – неуверенно сказал Брэндон, не зная наверняка, догадывается ли об их ссоре Франциска. – Сегодня у нее главная встреча с мистером Фарнхэмом, так что у нее, наверно, нет времени…

– Встреча только к концу дня, – нетерпеливо оборвала его Франциска, которой явно понравилась просьба Брэндона. – Вы вернетесь домой задолго до этого времени. О да, я думаю, ее можно уговорить, – весело заключила она. – Мы с Джинни сумеем, нам она не откажет.

Улыбаясь, Брэндон спросил:

– Она тебе нравится, правда?

– Конечно, нравится. – Экономка глубоко вздохнула, как будто разговаривала с маленьким несмышленышем. – Дурачок. Я просто обожаю ее. Все ее обожают, все, кто ее знает. А ты, наверное, первый.

Брэндон затаил дыхание: как жаль, что я не могу заглянуть в глаза Франциски и прочитать в них, на что она намекает!

– Ладно, – осторожно поправилась она. – Не все. Дуглас не обожал. Он хотел жениться это так. Но он был не из тех, кто может обожать, по крайней мере он стал таким за последние годы. – Франциска еще раз вздохнула. – Но кроме него – да, я уверена: все обожают.

Значит, мои чувства к ней видны всем?! Впервые Брэндон почувствовал растерянность, и не только растерянность, но и вину. Дуглас, Фуллер, Франциска… Черт побери, неужели об этом знает вся Калифорния? А я-то думал, что был таким осторожным, таким осмотрительным!

– Скажи мне, – спросил он изменившимся голосом. – Как, ты думаешь, Дуглас относился… к другим людям? Обращал на них внимание?

Франциска долго молчала, и он знал, что она старается найти правильные слова. Она никогда не покривит душой, но постарается донести правду так, чтобы не травмировать его.

– Да, мне кажется, обращал, – медленно произнесла она, по-видимому, запамятовав, что должна быть не в ладах с английским. – Но не так, как ты думаешь. А как охотник, увидевший оленя. Понимаешь? Или как кошка, если у нее вырвать изо рта воробышка.

Франциска накрыла своей теплой ладонью его руку.

– Я знаю, это больно слышать, – ласково сказала она, и Брэндон почувствовал ее пристальный взгляд. – Но ты должен помнить это. Он обращал внимание на других, однако не видел ничего дурного в том, как это делает.

И не успел Брэндон решить, признаться ли, что он ее понял, Франциска вышла. В воцарившейся тишине он ухватился за столбик кровати, внезапно почувствовав, что со всех сторон на него смотрят наполненные ужасом глаза оленей и в каждом углу беспомощно хлопают крыльями воробышки.

Келси продолжала сердиться. Несмотря на то что она была предельно любезна, он все-таки уловил колючие ледышки в ее голосе, когда она позвонила и сказала, что отвезет его к доктору.

И вот теперь, сидя рядом с ним в переполненной приемной доктора Джеймса, она не позволяла себе откинуться на спинку кресла. Она просто взяла журнал и с громким шелестом переворачивала страницы, хотя было ясно, что ее внимание не задерживается ни на едином слове.

Он представил ее себе: длинные волосы ниспадают до середины спины, щекоча напряженный позвоночник. А может быть, они рассыпались по плечам, когда она наклонилась, притворяясь, будто погружена в чтение. Он вцепился в ручку кресла, чтобы преодолеть желание протянуть руку и проверить. Черт бы побрал эти бинты!

К счастью, холодное молчание Келси компенсировалось радостным щебетаньем Джинни, сидевшей по другую от него сторону. Джинни просила, чтобы ее взяли в больницу, и Келси с Брэндоном, обрадовавшись тому, что между ними будет этот жизнерадостный буфер, согласились.

– Я хочу быть первой, кого ты увидишь, – говорила Джинни, неистово ерзая в своем кресле, отчего тряслись и соседние. – Ладно, второй. Ведь тебе придется посмотреть на доктора Джеймса. Но больше ни на кого не смотри: ни на медсестру, ни на кого другого, ладно? Обещаешь?

– Обещаю, озорница, – ответил он самым снисходительным тоном, на какой только был способен, хотя на душе у него становилось тепло при мысли, что он снова увидит ее веснушчатое личико, такое милое, умненькое и такое незаурядное. – А теперь, ради Бога, перестань прыгать.

Джинни сразу угомонилась, но понятно было, что надолго ее не хватит. Да, по правде говоря, ему этого не очень-то и хотелось, потому что ее бесконечная возня отвлекала его от тревожных мыслей о предстоящем. Он проигрывал эту сцену в голове тысячу раз. Значит, так: я вхожу в кабинет доктора Джеймса, как будто это самый обычный визит, а он вынимает свои тупоносые ножницы и срезает марлю. И тогда…

И тогда я открываю глаза и вижу все: дипломы в рамках, вымытую до блеска стеклянную колбу с ватными тампонами и голову самого доктора в таких же белых, как вата, кудряшках.

Впервые за несколько недель я увижу собственное лицо. Или то, что от него осталось.

Большая часть порезов была поверхностной, они практически уже затянулись, хотя оставшиеся после них рубцы все еще чесались. Но его беспокоил глубокий и очень длинный порез, который тянется через всю скулу, и еще один, рассекший правую бровь. Он знал, что рана была большая, потому что страшно болела, но из гордости не спрашивал, похож из-за нее на монстра или нет.

А теперь я сам все увижу…

Стоило ему подумать об этом, как у него начинало колотиться сердце. Уже два дня, всматриваясь перед собой, он даже сквозь бинты различал свет и тени. Доктор Джеймс сказал, что это хорошо – значит, кровь рассасывается и оттекает от восстановленных тканей. Для Брэндона эти слова означали одно: он будет видеть.

И хотя мозг продолжал повторять это как заклинание, внутри у него все сжалось и свилось в тугой узел. А если что-нибудь не так? Вдруг, когда Джеймс снимет бинты, все равно не будет ничего, кроме непроглядной тьмы? О Боже!..

Его охватил страх, казалось, сердце в отчаянии заметалось в грудной клетке, ударяя по ушибленным ребрам, не хватало сил вдохнуть. Внезапно захотелось сорвать бинты, как это бывает с человеком, боящимся высоты, который бросается со скалы, только бы не мучиться больше от страха перед падением.

Журнал, которым шелестела Келси, вдруг умолк, как будто она услышала перебои в его дыхании и внимательно прислушивалась, пытаясь понять, что это значит. С большим усилием он заставил себя снова дышать ровно и спокойно. После коротенькой паузы листы ее журнала снова зашуршали с монотонностью метронома.

Но почему за мной не приходит медсестра? Мы сидим здесь уже не меньше получаса!

Он подумал было спросить у Келси, сколько сейчас времени, но не стал. Не было полной уверенности, что голос не дрогнет, а ему претила сама мысль, что она может заподозрить, будто он трясется от страха.

Черт побери, просто бесчеловечно так долго держать меня здесь!

– Мистер Траерн!

Ну вот, наконец-то.

Голос сестры был профессионально бесстрастным, но для Брэндона прозвучал как сигнал к бою. Он заставил себя подняться, сохраняя непринужденный вид, хотя все мышцы были натянуты так, что могли бы катапультировать его из кресла.