Усадьба, она так и называлась «Усадьба», потому как стояла на отшибе, в лесу, на берегу небольшой речки, а даже, лучше сказать — широкого ручья, что впадал в реку Черную, а уж та пополняла своими бурными водами беспредельно-серебристую гладь Псковского озера. До него от Усадьбы было километров десять, а до второго озера, Чудского, чуть побольше — пятнадцать, но это, если напрямик, через леса, ручьи, болотины… Имелись, вились тропки — в сухое лето запросто можно было пройти, даже и проехать — по заброшенной и разбитой лесовозами до полного некуда грунтовке. Не на легковушках, конечно, проехать — на «УАЗике».

У Миши как раз «УАЗик» и был куплен, почти одновременно с Усадьбой. А что, плохо разве? Рубленый дом — крепкий, на века, только лишь починить крышу — амбары, участок чуть ли не в гектар. Кругом лес, река, озеро вот…

Вообще, эту Усадьбу Мише приятель, питерский опер Василий Ганзеев по прозвищу «Веселый Ганс», посоветовал. Ты, сказал, хотел ведь чего-то уединенного, да на лоне природы, да подальше от людских глаз? Так вот и покупай — место хорошее: природа, охота, рыбалка, цивилизации почти никакой нет, даже сотовая связь — и та не берет. Покупай, пока просят недорого…

Миша — Михаил Сергеевич Ратников, молодой человек лет тридцати, высокий синеглазый брюнет с небольшой бородкой, бывший коммерсант, бывший учитель истории (о, это в какие седые времена еще было?!) — подумал-подумал, да и купил. Не для себя уединенья и покоя искал — для Марьюшки: стройненькой, миленькой, зеленоглазой… а как распустит по плечикам сахарным волосы льняные — ну, чисто русалка! Не думал, не гадал прожженный циник Михаил Сергеевич, что вот эдак вот Господь сподобит влюбиться, словно бы броситься с головой в глубокий речной омут! И вот на те ж — бросился…

Выжав сцепление, Михаил врубил первую передачу и, поднявшись в крутую горку, остановился, заглушив двигатель. Тут — рядом, буквально в двух шагах — щавеля росло немеряно, вот Миша и решил нарвать — на щи, Марьюшка-Маша любила…

Управился быстро — минут за десять нарвал пакетик, а больше и не надобно было. Хороший щавель — густой, крепкий, забористый, и здесь его прорва, не то, что за Усадьбой. Там, конечно, близко, но все не то — редкий да мелкотравчатый — не то, что вот здесь, тем более и по пути же.

Разогнувшись, молодой человек потянулся и повернул голову, услыхав надсадный рев мотора. Рев быстро приближался, и вот уже между деревьями, на лесной дорожке показался замызганный по самое некуда «Урал», под завязку груженный лесом. Ну, ясно дело — воры. Миша, конечно, в местные дела не лез, потому что был умный и вовсе не хотел, чтобы кто-то пустил красного петуха в Усадьбу или, пуще того, в магазин, еще по весне открытый им в ближнем, в пяти километрах, поселке. Поселок — а, вернее, два сросшихся — имел двойное название — «Советский номер 3» и «Сяргозеро». Первое досталось от времен колхозов-строек-лесоповалов, второе — от древних финно-угорских племен — «белоглазой» чуди. Проживало в сем довольно красивом местечке, если верить переписи, четыреста двадцать два человека, число которых летом, за счет приезжих дачников, легко переваливало и за тысячу. А магазин до Миши имелся один — бывший «ОРС», да и тот торговал только продуктами.

Ну, господин Ратников, пообжившись да приглядевшись, это дело быстро поправил — арендовал помещение в добротном кирпичном здании недавно закрытой восьмилетки, завез товар — парфюм, батарейки, шмотки, мелкую электронику и прочее — расторговался… И вот, на следующий год уже подумывал о магазинчике автозапчастей. А что? Дело выгодное — машины у всех не новые, ломаются часто, да еще мотоциклы, да моторные лодки, катера…

Поэтому ссориться с местными не хотелось. И без того — чужак. Хорошо, хоть жил в отдалении — все ж не так завидовали, как, к примеру, недавним переселенцам из Узбекистана Кумовкиным, этнически русским, которых в поселке, как водится, сразу же прозвали — «узбеки».

Ох, как их возненавидели!

Поселковые и так-то промеж собой жили недружно — в свое время в Советский переселили жителей так называемых «неперспективных деревень» — Карякина, Пустыни, Горелухи, издавна враждовавших. Выходцы из каждой поселились отдельными улицами, так сказать «средь своих», исконная вражда никуда не делась, но потихоньку притухла, проявляясь лишь по большим праздникам, когда в местном клубе традиционно устраивались драки. Все, как и положено издревле: карякинские на пустынских, или те и другие — на горелухинских, летом вариант — все вместе — на дачников или стройотрядовских студентов… Все как положено — с пьяными воплями, с кольями, с красной юшкой из носу и сломанными ребрами бузотеров. В общем, весело жили по праздникам, с огоньком, с задором, жаль, времена те давно ушли. Молодых мужиков нынче маловато осталось, да и те большей частью спились, а кто не спился, те, на пилорамах да лесовозах халтурили — после банкротства леспромхоза никакой другой работы в поселке не было. С одной стороны, молодцы — семьи-то кормить-одевать надо… Да и леса, в общем-то, не жалко — вон его сколько кругом, не окинешь взглядом! Леса не жалко, жалко дорог — уж их-то лесовозники-гады разбили, как «юнкерсы» в войну не разбивали.

Так вот, об «узбеках» Кумовкиных. Приехали они крепкой семьей, сами вдвоем, сын с невесткой, дочери, зятья, внуки. Сразу же взяли ссуду, да и так, верно, накопления были, выстроили просторный двухэтажный дом, с садом-огородом, с теплицею… И конечно же сей особнячок сразу же стал бельмом на глазу для каждого, уважающего себя, сяргозерца. Ходили, мычали — вот, мол, понаехали тут на все готовенькое… Ну и по мелочи пакостили, по крупному пока опасались.

Отогнав «УАЗик» с дороги в траву — чтоб лесо-возник-гад невзначай не помял, а то ведь они такие — Миша с интересом следил, как груженный лесом «Урал» с натугой штурмует горку… Нет, выкатил все же! Молодец! Только вот дорога…

— Здорово, командир! — лесовозник тоже остановил машину на пригорке, выскочил из кабины, закурил. Кудрявый молодой парень, лет на пять помоложе Ратникова, звали его Николай Карякин… Карякин, да — как и бывшую деревню.

— Привет, Николай, — Михаил вылез из авто, поздоровался. — Что — на халтурах?

— А куда ж нам деваться? — Карякин хохотнул. — Не все ж водку жрать.

И прищурился. Нехорошо так прищурился, не по-доброму… Миша знал, что Карякин-то был судимый, отсидел лет пять за грабеж, недавно вернулся… семью завел — вроде бы совсем стал порядочным человеком, и все же… Все же сквозило в его облике и повадках нечто такое… волчье… И это вот — «командир»… Карякина в поселке побаивались.

— Слышь, командир, — сплюнув, с ленцой протянул лесовозник. — Там, у повертки, ментов случайно, не видел?

— Да не видел, — Миша пожал плечами. — Однако ж — менты: они сейчас здесь, а потом — там. Никогда не угадаешь.

— Это верно. Ну, бывай, командир…

Карякин выбросил окурок в лужу и полез в кабину. Загудел двигатель, тяжелая машина тронулась, спустилась под горку… Михаил видел, как, выбравшись на шоссе, «Урал» резко прибавил скорость — что и понятно: сделка. Сколько рейсов сделаешь, столько и получишь.

— Собьют они когда-нить кого-нить! От, Христом-богом клянуся — собьют! Ишь, как носятся — словно черти угорелые.

— Это точно!

Ратников обернулся, увидев подошедшего старичка, бывшего лесника, а ныне пенсионера, Пантелеича, сухонького, седого, но еще вполне бодрого — вон, и сейчас шагал с ружьишком, хотя… сезон охоты уже что, открыт? Ах — Миша поморщился — не его это дело!

Старик проводил удалявшийся лесовоз долгим взглядом:

— Случай, не Колька Карякин за рулем?

— Он.

— Двух горелухинских третьего дня в клубе уделал… На танцах, Генка Горелухин видал — как раз проходил мимо клуба. Он так-то нелюдим, Генка-то… Участковый приезжал — разбираться.