Когда он ехал обратно, шоссе было закрыто из-за аварии, и весь транспорт двигался по объездным проселочным дорогам, не приспособленным для этого. У Берта разболелась голова, засосало под ложечкой. Он догадался выключить радио, и тогда напряжение немного спало. Порой ему хотелось сменить работу — чтобы не нужно было общаться ни с единой живой душой. В горле драло после всех этих разговоров, глаза щипало. Нервы болели от усилий, когда он пытался сосредоточиться и понять, что ему говорят. Дочь фрау Тальхайм была, пожалуй, приятной собеседницей, а вот ее подруга Мерли — та еще штучка. Ее поведение заставляло заподозрить, что совесть у нее нечиста. Хотя, может быть, безо всякой связи с убийством Каро. Но так или иначе, за ней стоило присматривать.

Самой неприятной частью дня была беседа с родителями Каро. Холодные, как собачий нос, бесчувственные люди. Едва они вошли, в его кабинете сразу завоняло сигаретным дымом, как у них дома. Отец Каро опять принялся бегать туда-сюда, заложив руки за спину. Они оба изъяснялись обрывочными агрессивными фразами, обвиняли всех и вся, а том числе и свою убитую дочь.

— Мы никому не нужны, — заявила фрау Штайгер.

Как оказалось, Каро еще при жизни подвела их, уклонилась от своих обязанностей, пошла на поводу у этой богачки, дочери популярной писательницы — как бишь ее зовут?

— …Она нас стыдилась, вот что.

Их дочь задирала нос, считала себя особенной, и от этого у всех были неприятности.

— …и Калле против нас настроила.

Брат ее куда-то подевался. Жулик малолетний. Социальным службам, конечно, дела до него не было и нет. Хоть по телевизору его разыскивай. Они подали заявку на участие в чат-шоу.

Какие отношения были у Каро с мужчинами?

— Обыкновенные, — хмыкнул герр Штайгер, — она с двенадцати лет шлюха.

В первый момент Берт подумал, что ослышался, но потом понял, что нет. Ему захотелось ударить этого типа, но профессиональная выдержка не подвела. Он еще в детстве уяснил, что сдержанность помогает выжить. Он даже улыбнулся — механический жест, но подкупающий — способный расположить и разговорить собеседника. Они повелись на это, как он и рассчитывал.

Оставалось только внимательно слушать. Штайгеры расписывали свою дочь как исчадие ада, и неудивительно — ведь они не любили ее. Дома она видела от них лишь недоверие, побои и оскорбления. С тех пор их отношение в общем не переменилось. Каро рано сбежала из дома, и Берт понимал ее. Он даже позавидовал ей, ведь в свое время не смог этого сделать. Он не смог оставить мать одну на милость тирана-отца, воспринимающего сына и жену как свою собственность. Даже теперь, много лет спустя, Берт не мог забыть унижений своего детства и юности.

Берт вспомнил шрамы на руках Каро и спросил:

— Когда она начала резать вены?

Фрау Штайгер подняла на него обиженный взгляд.

— Актриса она была, вот что.

— Ну и что же? — Берт еле сдерживался. — Она получала помощь?

— Этого еще не хватало, — хмыкнул Штайгер.

В кабинете вдруг стало нестерпимо душно, и не только из-за дыма сигарет. Берт открыл окно. Терпение кончалось. Пора было заканчивать разговор.

Он выставил их, распахнув перед ними дверь. На прощание лишь сухо кивнул. Пожать им руки он не мог бы ни за что на свете.

«Это работа, — сказал он себе, — нечего принимать близко к сердцу».

Но легче сказать, чем сделать. Признаться, держать эмоции под контролем ему удавалось лишь в хорошем настроении. А это случалось нечасто.

Лишь с Каро он забывал обо всем, потому что она была выдумщица и брала его в свой воображаемый мир. Только теперь он это оценил. Это был мир, свободный от насилия, от войн, от голода. Мир совершенной гармонии. Вначале он заподозрил, что Каро наркоманка. Но нет, она была сумасшедшей от природы, и это обезоруживало и привлекало. Он находил это очаровательным. Его матери не понравилась бы Каро, потому что она любила тихих, скромных, неприметных девушек и сама хотела быть такой, хотя и безуспешно. Сквозь ее блеклый фасад то и дело проглядывала та самая сумасбродная девица, которая однажды по уши влюбилась и всю жизнь расхлебывала последствия.

Для Натаниела Каро была как откровение. В ней сочеталось все, что он искал в девушке — молодость, красота, непосредственность, невинность. Было что-то удивительно трогательное в том, что она сохранила веру в доброту, вопреки своему безрадостному детству.

— С тобой, — говорила она, уютно прижимаясь к нему, — я смогу все. Может быть, даже помириться с родителями.

Он любил слушать ее, любил звук ее голоса, не по возрасту зрелый. Любил, когда она была молчалива и задумчива. С ней легко было молчать.

Клубника. Бесконечные идеальные прямые ряды клубники. Руки, спины, головы, солнце, жара, пот, болтовня, смех. И над всем этим одуряющий аромат спелых ягод.

Натаниел работал молча. Теперь ему не с кем было делить свое молчание, так что он молчал в одиночку.

Неудачный это был день для похорон. Светило солнце, оглушительно распевали птички под небом такой синевы, какую редко доводится увидеть. Пахло летом. Даже старая кладбищенская стена, поросшая мхом, казалось, источает аромат. Было немного позже десяти, но асфальт успел раскалиться чуть ли не до шипения.

Мы с Мерли пошли пешком, решив, что так нужно. Мы хотели быть как можно ближе к Каро, провожая ее в последний путь. В последний путь. Я никогда не могла взять в толк, что это такое. И уж тем более по отношению к Каро. Утром, лежа без сна, я плакала оттого, что мне в голову пришли эти слова.

Мерли уверяла, что для мертвецов важно внимание живых. Что мертвые, мол, в первые несколько часов после смерти все видят и слышат, и потому не надо было оставлять ее одну в морге.

— Перестань, Мерли, — сказала я, — не сходи с ума. Мы всегда будем помнить Каро. Ничего другого не можем для нее сделать.

Мы обе с трудом сдерживались, чтобы не разрыдаться. Остаток пути прошли молча.

Мы думали, что придем первыми, но ошибались. На стоянке у часовни было полно машин, блестящих под солнцем. Группы людей, одетых в основном в черное, стояли у часовни. Лишь изредка мелькало что-нибудь белое, пестрели яркие пятна цветов.

Весь наш поток собрался тут. И Малленбёк, наш завуч.

— И этот приперся, — зашипела Мерли, — неужели ему все мало?

Малленбёк преподавал у нас физику. То есть если до нее доходило дело. Когда кто-то из нас являлся неготовым к уроку или забывал тетрадь с домашним заданием, он ничего нам не преподавал, а весь урок издевался над провинившимся. Каро он и вовсе считал существом второго сорта, а она ненавидела его.

Мы прошли в часовню мимо него, будто не узнав, и сели на скамью во втором ряду.

Гроб стоял среди моря цветов и венков. Дубовый гроб с блестящими металлическими петлями был суров и мрачен, и гирлянда из белых розочек на крышке не помогала сгладить это впечатление. Свет в часовне был притушен, и в полумраке мерцали зажженные свечи. Как бы Каро ни любила свечи, здесь ей не понравилось бы, это точно.

— Я этого не вынесу, — шепнула мне Мерли.

— Выдержишь, — приказным тоном ответила я — нарочно, чтобы она встряхнулась.

Скамьи заполнялись народом. Странное зрелище, если знать Каро. По иронии судьбы ей, которая чувствовала себя неуверенно среди толпы, суждено было стать причиной этого сборища.

На первой скамье долго никого не было. Потом появились родители Каро и ее брат Калле и заняли ее. Каменные бледные лица. Калле, оглянувшись, неуверенно улыбнулся нам. Видно было, что он плакал. Немного погодя появились еще какие-то родственники и тоже уселись в первом ряду. Они без смущения смотрели по сторонам, возились, перешептывались.

Пастор занял свое место за аналоем, пролистал Евангелие, лежавшее перед ним. Мы с Мерли предупредили его, что нам хотелось бы выступить в конце. Теперь у меня дрожали колени от мысли о том, что мне придется встать, выйти вперед у всех на глазах и держать речь. Мерли явно чувствовала то же. Ее рука в моей руке была горячая и мокрая.