Иное дело, что ему давно следовало действовать решительнее. Были минуты, когда Роммель упорно твердил себе: «Ну, все, все, решись! Ты прошелся по Франции, прославился в Африке. Твои солдаты истоптали половину Польши. Какие еще знамения нужны, чтобы ты поверил в свою «звезду Бонапарта?» Так решись же! Отправляйся в Берлин. Врывайся в штаб армии резерва, принимай на себя командование всеми верными заговорщикам частями. В то же время преданные тебе офицеры будут поднимать части группы армий «В». И тогда Германия увидит, что против фюрера выступил сам Роммель… За тобой потянется лучшая часть генералитета и высшего офицерства…»

Устремляясь со своей дивизией к французскому побережью Ла-Манша, Роммель надеялся, что фюрер назначит его своим наместником в этой стране. Оказавшись в Африке, он даже начал переговоры с вождями некоторых племен, недвусмысленно намекавших ему, что, когда он пойдет на Каир, их люди помогут не только овладеть столицей, но и взойти на египетский престол. Он множество раз просчитывал свои шансы на успех и всякий раз склонялся к тому, что стоит рискнуть, что другого такого случая не представится, что появилась реальная возможность то ли возродить, то ли просто сотворить могучую египетскую империю.

Однако и там «Роммель-Бонапарт» не состоялся. В конечном итоге так и не состоялся! Затем он вновь во Франции. Уже не во главе дивизии, а в качестве командующего группой армий…

Почему он так и не смог решиться? Не хватило воли? Не воли – идеи. Одержимости этой идеей. Той одержимости, которая вдохновляла и морально поддерживала Цезаря, Тамерлана, Македонского, Наполеона, Сталина; Гитлера, наконец…

– Господин фельдмаршал! Вы слышите меня, господин фельдмаршал?!

Роммель вздрогнул от неожиданности и медленно, словно уже оказался на краю пропасти, оглянулся.

У подножия стоял унтер-офицер Штофф. Он жил по соседству и до войны работал в его усадьбе. Теперь же, вернувшись на месячную побывку после тяжелого ранения и контузии, все дни проводил в доме фельдмаршала, добровольно взвалив на себя обязанности адъютанта и денщика.

«Неужели в Берлине действительно вспомнили?! – ледяной лавиной взорвалось давно накапливавшееся предчувствие. – Вспомнили и решили, что пора».

– К вам прибыл полковник Крон!

– Кто?!

– Господин Крон.

– Ах, Крон! – облегченно и в то же время с лёгким разочарованием выдохнул фельдмаршал. Разволновавшись, он не сразу вспомнил, что у него связано с человеком, носящим эту фамилию.

– Так зовите же его!

Вдали, на дороге, пролегавшей мимо усадьбы и холма, замаячила едва различимая в предвечернем мареве одинокая фигура. Еще неделю назад Роммель послал депешу фельдмаршалу фон Рунштедту с просьбой срочно направить к нему полковника Крона. И уже потерял надежду на то, что получит хоть какой-то ответ. Фельдмаршал расценивал молчание штаба как циничное, предательское неуважение. Формально он все еще оставался командующим группой армий. Приказа о его смещении, насколько он помнит, не поступало.

«Ну вот он, “дантист”, появился! – как-то сразу просветлело на душе у Роммеля. – Когда эта чертова война кончится и каким-то чудом нам с ним удастся уцелеть, этот полковник может оказаться единственным человеком, которого мне захочется видеть у себя в Герлингене».

– Постойте, унтер-офицер! Полковник прибыл один? С ним никого?

– Один, господин фельдмаршал. Остальные воюют.

– Вы правы, унтер, они все еще воюют, – мстительно улыбнулся Роммель. Мысленно он уже находился далеко от этих мест, от войны. Слишком далеко – во времени и пространстве – он находился сейчас, этот опальный герой рейха, фельдмаршал старой, «наполеоновской», гвардии фюрера. – Или, может, я несправедлив?

– Сама праведность, господин фельдмаршал.

– Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?

– Д-догад-дываюсь, – произнёс Крон, заметно заикаясь. Когда он волновался, сказывались последствия контузии.

Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения – того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.

– Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия – африканские легионеры.

– Вас все еще называют именно так: «африканскими легионерами»?

– Чаще всего – «легионерами Роммеля». И мы не позволим предать этот титул забвению. Поражение под Эль-Аламейном – когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков – еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают, что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.

– Титул как титул.

Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако нелюбивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. Ведь Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие, если не знали наверняка, то уж, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.

– Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.

– Но я вызвал вас не в связи с заговором, – упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника.

– Мне бы хотелось надеяться, что не в связи…

– Африка часто вспоминается? – И Крон заметил, что фельдмаршал с неприкрытой надеждой всматривается в его глаза.

– Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще – плато неподалеку Эс-Саллума.

– «Африканский Жертвенник» – так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, – проскрипел зубами бывший командующий Германским африканским корпусом[1], словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. – Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах – вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.

Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его вынуждены будут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила располагалась у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы естественно и справедливо и перед ним, и перед его славными предками.

– Это и есть наше фронтовое паломничество, – с трудом совладал со своим заиканием Крон.

– И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.

– Почему к Корсике? – поморщился Крон.

– Точнее, к судьбе линкора «Барбаросса».

– Вот оно что… – удлиненное, как у крота, лицо полковника, стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.

– Значит, Корсика, «Барбаросса»… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, – нервно передернул плечами полковник, – но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.

– Сейчас он не покидает многих, – сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.

– Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, просто к слову…

– Казнь – она и есть казнь, – проговорил Роммель, почти не шевеля желваками. – Такое же солдатское дело, как и все прочее, что связано со смертью.

– Это пострашнее гибели в песках, – отчаянно покачал головой полковник. – П-пос-страшн-нее.