– Сражён вашей откровенностью, дуче.

– А я и не считаю необходимым скрывать это обстоятельство. – Муссолини наконец прервал свои метания и опустился в глубокое кожаное кресло, буквально утонув в нём. – Да, я провозгласил себя сам, поскольку мои макаронники до такого не додумались бы. Приходится сожалеть, что провозгласил себя всего лишь дуче, а не королём, падишахом, императором Италии, Сардинии, Абиссинии и всех прочих заморских территорий. И тогда не существовало бы короля, который осмеливался бы арестовывать меня, лишать поста премьера. – Муссолини хотел добавить ещё что-то, но запнулся на полуслове, словно только что очнулся, и понял, что в порыве ярости успел наговорить слишком много глупостей. – Словом, стоит ли продолжать? – обессиленно опустился он в кресло.

Скорцени не торопил его, дал время для того, чтобы морально отдышаться.

– И всё же не теряйте времени, – молвил он уже тогда, когда решил, что тот успокоился. – Займитесь реорганизацией своей армии. Создайте сильную службу безопасности, привлекая для этого как можно больше итальянских германцев.

– «Итальянских германцев»? – удивленно переспросил Муссолини и, углубившись затылком в спинку кресла, воинственно выпятил широкий, небрежно выбритый подбородок. – Вы правы. Почему я не подумал об этом раньше? Странно. Будучи союзниками Германии, мы обязаны были рациональнее использовать твердость и воинственность итальянских германцев.

– Поскольку результаты этой войны ничего хорошего для нас не таят, то уже сейчас создавайте в горах свои опорные пункты и тайные базы, предназначенные для партизанской борьбы.

– Создать можно, – мрачно проворчал дуче, – однако мои макаронники все эти базы сразу же выдадут. А то и сами же разграбят.

– Опасность провала существует всегда, – признал Скорцени, чувствуя, что само общение с этим разуверившимся, совершенно бездарным в военном отношении человеком становится для него тягостным. – Но ведь в течение всей войны в Италии действовало мощное партизанское движение. Значит, в принципе оно возможно. Поэтому ничто не должно останавливать вас. Создавайте такие отряды, которые уже сейчас переходили бы на полулегальное положение и постепенно обживали свои горные партизанские базы, налаживали связи с местным населением и сеть подпольного сопротивления в окрестных городках.

Слушая его, Муссолини изо всей силы сжимал руками голову, словно хотел расколоть свой череп, как спелый арбуз. По его поведению Скорцени понял, что дальнейшие рассуждения на эту тему бесполезны, дуче слишком устал. Не от сегодняшней беседы и тех немногих государственных бумаг, которые удосужился подписать. Нет, он устал в принципе; выдохся, разуверился в самом себе как в вожде, в личности.

«Можно ли, – спрашивал себя обер-диверсант рейха, – оставаться вождём нации и главнокомандующим войсками, когда ты не веришь ни своему народу, ни своей армии, ни личной охране, а главное, когда ты уже не веришь собственному призванию, собственной судьбе?»

Только сейчас, побывав здесь, на вилле «Фельтринелли», и увидев всё собственными глазами, Скорцени понял, какую ошибку совершил Гитлер, освободив дуче из-под ареста и вернув ему власть. «Нет, возможно, из соображений международного престижа Муссолини и следовало освободить, и даже вернуть в Италию, но затем тихонько убрать, назначив на его место того же князя Боргезе или кого-то из еще более властолюбивых и напористых военных. Неужели фюрер не понимает, что, делая ставку на Муссолини, он обрекает остатки фашистского движения в Италии не на возрождение, а на гибель?»

Скорцени вдруг вспомнилась его короткая встреча с фельдмаршалом Роммелем, которая произошла сразу же после прибытия в Берлин вместе с великим дуче. Лис Пустыни встретил штурмбаннфюрера в коридоре рейхсканцелярии, окинул таким оценивающим взглядом, словно решал, можно ли ему доверить командование парадом остатков своего Африканского корпуса и сдержанно похвалил:

– Неплохая выдалась операция, Скорцени, неплохая. Теперь я понимаю, как много потерял, не добившись того, чтобы именно вы возглавили разведку и контрразведку моего Африканского корпуса.

– …Который и без меня прославился знаменитыми армейскими операциями в Ливийской пустыни, – благодарно напомнил фельдмаршалу о его собственных заслугах.

– В том-то и дело, что масштабным общеармейским операциям не хватало неких ювелирных диверсионных изысков, – азартно пощелкал пальцами Лис Пустыни.

– Например, похищения штаба английского экспедиционного корпуса в полном составе, вплоть до телефонисток? – иронично улыбнулся штурмбаннфюрер.

– Согласитесь, что пользы было бы больше, нежели от доставки в Берлин некоего политического трупа, всё ещё мнящего себя в образе дуче.

– Вы слишком суровы, фельдмаршал, – исключительно из вежливости возразил ему Скорцени.

– Но коль уж это похищение произошло, – ничуть не смутился Роммель, – то теперь фюреру надлежит совершить еще один, не менее важный ход: превратить Муссолини в своего вечного почетного гостя, а на должность великого дуче Италии назначить вас.

– Простите, не понял.

– А что тут не понимать? Взять и поменять Муссолини на Скорцени! «Великий дуче Скорцени»! Разве не звучит? Многие итальяшки даже не сразу поймут, что произошло.

– Шутить изволите, господин фельдмаршал?

– На мой взгляд, обмен вполне полноценный. Причем уверен, что итальянцы – настоящие итальянцы, истинные римляне – будут счастливы. Заполучив столь храброго и мужественного вождя, итальяшки наконец-то вновь почувствуют себя гордым народом, наследниками Священной Римской империи.

Вернувшись в Берлин, генерал Бургдорф не стал обращаться в штаб вермахта, чтобы связаться с кем-то из представителей офицерского Суда чести, а закрылся в своей холостяцкой квартире, которую временно снимал в трех кварталах от Александрплаца.

Оставшись наедине с собой, он почти сутки провел за столом, то погружаясь в полупьяную дрёму, то вновь впадая в полутрезвые размышления. Но в обоих этих состояниях чувствовал себя препаскудно. Особенно в те минуты, когда генерал пехоты вдруг вспоминал, что ему следует отправляться куда-то туда, к австро-швейцарской границе, в роли палача.

С того часа, когда Бургдорф получил особое задание фюрера, действительно пошли уже вторые сутки. Однако его никто не торопил, не инструктировал, не вручал ампулы с ядом «гестапином», не подчинял ему бронемашины с солдатами ваффен-СС. Внемля совету Гиммлера, Он уже трижды связывался с квартирой члена Суда чести – генерала Майзеля, но этот праведник вдруг куда-то исчез. И Бургдорф с уверенностью впадающего в манию величия алкоголика начал подозревать, что вокруг него зреет заговор всеобщего презрения.

Подсунув жребий «убийцы фельдмаршала Роммеля», эта свора тотчас же отвернулась от него, оплела сетью молчания и теперь предавала генерала-изгоя придворной – пока еще только придворной! – анафеме. Уж чему-чему, а этому в «Вольфшанце» научились.

Бургдорф, конечно же, завидовал славе Роммеля, вместе с которым когда-то начинал свою военную карьеру. Стиснув зубы от ярости, он следил за тем, как Роммеля осыпают чинами, должностями и наградами. Он готов был молиться на ту пулю или осколок, которые прервали бы восхождение «ливийского наполеончика». А сам терпеливо, с душевным трепетом, ждал, когда фюрер наконец заметит, что рядом с ним находится генерал, которому тоже можно доверить любую армию или даже группу армий; который достоин фельдмаршальского жезла не меньше, чем все эти Пуалюсы, Клюге, Роммели и Витцлебены. С той только разницей, что он, Бургдорф, никогда – даже в мыслях – не позволит себе предать фюрера, предать идею Третьего рейха. Но так уж случилось, что вспоминали о нём только тогда, когда в очередной раз нужен был широколампасный денщик.

Отсиживаясь в адъютантах Гитлера, Бургдорф, ясное дело, тоже бредил своим «Африканским корпусом», своим Дюнкерком, своим «штурмом Ленинграда». «На жизнь любого генерала, любого полководца выпадает одна-единственная битва, – исповедовался Бургдорф кристальной чистоте бокала, которая становится его звездном часом. – Судьба преподнесла тебе такое сражение. Она вознесла тебя на гребень власти, окутав мутной придворной пеной; дала тебе шанс добыть собственный маршальский жезл. Однако ты так ничего и не предпринял, чтобы дотянуться до него. А что теперь? Какова твоя должность: палач по особым поручениям? И это ты, генерал Бургдорф?!»