Сейчас я к наркотикам не притрагиваюсь, брезгую. Они напоминают мне про один из самых страшных периодов жизни. Но все-таки, если считать формально, именно они меня и спасли. Иначе, наверное, я бы серьезно двинулась психически.

А потом мой лечащий врач засияла. Она была искренне счастлива, что ошибалась насчет меня. Было видно, что доктор радовалась, сказав мне:

– Все. Иди домой. Анализы опровергли все предположения… – А потом спросила: – Ты окончательно решила?

– Да, – ответила я. – Теперь уже точно… буду врачом…

В общем, сложный это вопрос. Говорить или нет. Говорить ведь никому не нравится. Вдруг не скажешь, и будет хуже?

А ведь люди – священные создания. Даже которые коварные и глупые, безнравственные и слепоглухонемые к другим. А хорошие люди – и подавно… Люди – это самое красивое создание Господа. Красивей гор и снежных хлопьев, красивей цветов и широких долин… Мне кажется, самый лучший художественный материал, самая яркая краска из всех, чем можно рисовать, – это человеческая нелепость. По крайней мере для меня. Она настолько наполнена сущностью мира, настолько органична и в то же время резка, настолько хрупка, глубока, сложна и бездонна…

И сама я человек нелепый, кстати. Вот угораздило меня! Я долго не могла понять, почему так отвратительно училась. Постоянно сидела на пересдачах, то и дело бегала в деканат за пропуском. Сейчас я, кажется, начинаю это понимать. На психологии нам объясняли, что у человека в единицу времени может работать только одно полушарие мозга. То есть одно трудится, выдает реакции, а второе – медленно плетется за первым. Левое полушарие отвечает за логику. Правое – за чувства. Именно поэтому, собственно, глупости вершатся под натиском эмоций. А я всегда принимала свои эмоции за окончательные, завершенные умозаключения. Я постоянно задавалась вопросами о добре и зле. Корила себя за то, что была спокойным, дубовым свидетелем случаев нарушений врачебной этики. Один раз больного при мне послали. Второй раз – унизили. Третий раз – посмеялись над ним… Единственное, о чем мне думалось в эти моменты, – как я могу? Как я могу торчать посреди этого театра абсурда и выдавать себя за постановочную декорацию? Как могу изображать студенческое рвение, когда творится… такое?! И сразу отпадают формулы, страницы из учебника, результаты всей ночной зубрежки. В этом и была проблема. Человека нелепого, человека рефлексирующего, неуверенного, подвергающего сомнению свои поступки, того, кто, как говорят, принимает все близко к сердцу, такая ситуация сбивает с толку. К тому же ум у меня на тот момент еще только начал прорезаться. Я все-таки выросла в тепличных условиях. А надо было поскорей привыкать…

Короче, я, как обычно, не сдала вовремя зачет. В любимой, близкой и хорошо знакомой компании Игнатьева, Власова и Саяны я поплелась на пересдачу.

Первым пришел Вова. Лицо его было тусклым, как утренние тени. Я устроилась в предбаннике, на единственном кресле, оставленном охранником для собственных перекуров.

– Двигай.

Он достал учебник, раскрыл его, перебрал закладки, создавая видимость труда. Я смотрела в окно и отпивала кофе из коричневого пластмассового стаканчика.

Дорогие хоромы на фоне осеннего восхода смотрелись достаточно пресно. Выкрашенные в ярко-желтый здания напоминали альбомный лист, на который падали акварельные тени неухоженных деревьев. В этом пышном пейзаже была какая-то недосказанность, какая-то своеобразная загадка. Вот с фасада покрасили, а сзади – забыли. На асфальте в нескольких местах образовались громадные пятна масляной краски. Они чередовались с округлыми подстриженными кустами, которые, судя по всему, просто забыли полить. Везде на пестром фоне выдранных с корнями трав желтели кучки опавших листьев. Такую громадную территорию сложно содержать в порядке, за ней трудно уследить… необходим кропотливый и любовный человеческий труд…

Через прозрачные стекла было видно, как спешат домой сонные медсестры. Небольшими компаниями они направлялись к железным воротам. Их яркие пальто и высокие сапоги на каблуках выделялись на сером фоне раннего больничного утра. Вова прикрыл учебник, заложив его пальцем на главе «Пищеварительная система».

– А ты слышала насчет отчисления?

– Слышала, – ответила я. – Будут теперь отчислять не за три, а за одну задолженность.

– Да уж, несладко…

– Вот-вот. Я, честно говоря, не очень-то переживаю. Все-таки, чему быть, того не миновать. Мы с тобой – хорошие, правильные двоечники.

После этих слов додумалось: «Нам пора пожинать плоды собственного безделья…»

– Мне, к сожалению, беспокоиться не о чем.

– Это как? У тебя патфиз еще висит плюс анатомия с прошлого года. И, кстати, почему «к сожалению»?

Власов отвернулся, достал сигарету, закурил.

– Да не к радости это… явно не к радости…

– Что «это»?

– Все тебе вынь да положь. Хотя и так уже давно все знают…

– Ладно, Вов, не хочешь – не говори. Дело хозяйское. Я без твоих секретов как-нибудь перебьюсь.

Он отвел глаза, смутился…

– Да с Ревой, с этой… я, как говорится, занимаюсь альфонсством…

– Да ладно! А ее не посадят? Это же фактически растление…

– Не волнуйся. Не посадят. И прекрати ржать. Все, замяли…

– О’кей. Рот на замок.

– В конце концов, она человек хороший.

– В принципе, по молодости, я думаю, она была очень даже ничего.

– Ничего, ничего. Все, ни слова.

– Ясно.

Мне очень хотелось спросить одну вещь, и я не удержалась:

– А как же Морозова?

– Я послал эту дуру. Она привалила ко мне пьяная… ладно, не хочу об этом. Давай повторим материал. Сначала делается флюктуация…

Я пришла к Жабе. На ее ухоженном лице образовались темные припухлости. Ярко светился слой грима под глазами, который должен был маскировать синяки.

– Форель, отвечай быстро. У меня было ночное дежурство. Мне к ребенку надо. Как мы делаем флюктуацию?..

Я начала отвечать, а Жаба тем временем достала свой мобильный телефон и стала быстро набирать сообщения. Пока я не закончила, она не удостоила меня даже взглядом, а потом спросила:

– Слушай, а у тебя есть хоть одна близкая подруга?

– Пожалуй.

– А что бы ты сделала, если, скажем… она попросила бы у тебя об одолжении, несоизмеримом с твоими силами и возможностями?

– Ну, наверное, я попыталась бы ей помочь.

Жаба снова уткнулась в свой мобильный телефон и, набирая СМС, произнесла:

– Мне кажется, ты девочка неплохая. Только у тебя нет совести. Я давно хотела с тобой поговорить про оценки. Жаль будет, если тебя отчислят.

– А мне в последнее время совсем даже не жаль…

Ольга Геннадиевна наконец оторвалась от телефона и внимательно посмотрела на меня. Ее губы были сжаты, а глаза, и без того круглые и не слишком умные, расширились, превратив лицо в огромный знак вопроса.

– Как? С утра мне такие новости совсем ни к чему. Ты что, больше не хочешь быть доктором?

– Да сложно это все. Много ответственности.

– Всем надо привыкать к ответственности. Кто-то же должен лечить людей? Кто-то же должен спасать, помогать, вытаскивать с того света?

– Но это делается так грубо, так неряшливо… Вы понимаете?

Тут я одумалась. Зачем мне это рассказывать? Если человек способен ворваться ради игры в палату больного, то суть моих мыслей ему точно не уловить. Я попыталась перефразировать:

– Мне кажется, больным нужен более гуманный подход. Им надо говорить правду, сочувствовать…

– Правду? Знаешь что, я с тобой посоветоваться хочу.

– Давайте.

– Подруга у меня сейчас лежит в Британии. Попалась ей собственная медицинская карта. Там написано: «Маркеры в анализе». И вот, значит, шлет она мне СМС-ку: «Олька, маркеры – это как понять?..» В общем, не знаю я, что ей отвечать…

Онко-маркеры – признаки рака. Их появление в крови свидетельствует о болезни.