– Это что, героин? – спросил несмышленыш Нанзат.

– Нет, – ответила я, – это «кристэл». Хочешь попробовать?

– А ты что, употребляешь? – заинтересовалась Цыбина.

– Нет, продаю.

Тут вмешалась Уварова. Покачав головой, она грустно переглянулась со своими подружками, мол, бедненькая, наркоманка, фи…

– А, ну понятно тогда… – Они отвернулись и принялись шептаться. Эти девочки меня тоже немного побаивались. У нас был, как выражалась Юрченко, антагонизм. И еще – Цыбина, Уварова и Катя Лаврентьева всегда воспринимали мою скромную персону максимально серьезно. С ними и пошутить было нельзя.

Нанзат ткнул мне в руку грифелем автоматического карандаша и сказал:

– Я хочу. Давай.

– Ладно. Сначала надо натереть этим порошком верхнюю десну. Только смотри – не проглатывай. Иначе будешь видеть мультики всю жизнь…

Нанзат взял пару крупинок, нанес их на передние зубы и замер. Здание поплыло… На протяжении всего урока Хутаев таращился по сторонам. Ерзал на стуле. Потом – застывал. Потом снова ерзал и испуганно вздрагивал от резких звуков; когда за окном лопнула шина, он подскочил. Парню определенно что-то мерещилось. Когда Бабин начал объяснять механизм появления гиперемии и отвернулся к рисунку на доске, Нанзат уставился туда, как будто увидел голую девушку. Он долго не решался, но спросил:

– А почему вкус такой соленый?

– С непривычки…

Всю последующую неделю Нанзат божился:

– У Бабина из жопы вылетел огненный дракон! Форель не подвела!!

Кажется, некоторые чересчур доверчивые люди могут со временем превратиться в шарлатанов. Все дело в том, что они способны поверить, главным образом, в свою собственную ложь. Нанзат, например, сегодня работает обманщиком. Но об этом – чуть позже. Вернемся к науке о тканях.

Итак, за неокрепшую душу Хутаева продолжилась упорная борьба. Силы тьмы желали обрести нового слугу. Нанзат начал все на свете объяснять с мистической точки зрения: закат и восход, чередования дня и ночи, везение на экзамене. Каждому из нас, по его мнению, был уготовлен свой кармический путь. Мне он предвещал скорый арест за неповиновение духам и торговлю наркотиками. Во время лекций Хутаев отвлекал педагога:

– По-вашему, кровь состоит из металла, да? А душа тогда что – комок эпителия?! Сколько весит душа? Вот когда человек умирает – сколько он теряет? В граммах? Вот видите! И зачем нам эту ложь учить?!

Коротков взывал к спокойствию:

– Нанзат, ты вправе верить во все что угодно. Но необязательно же вмешиваться в учебный процесс… Мудрецы вообще, говорят, немногословны…

Замечания только распаляли Нанзата. Он искал любой предлог, чтобы обличить сомнительность и грязь эмпирических учений. Заткнуть его было невозможно. «Вены жизни» подверглись неоднократным нападкам и критике извне. Саран Тогутаева обещала их сжечь. Нанзат никого не слушал и с пеной у рта отстаивал свою веру. Однажды он даже чуть не расплакался.

Рубильников не до конца понимал, что творится с любимым студентом. Он придерживался позиции – «скоро переболеет». Слишком упрямую заумь профессор пропускал мимо ушей.

Перед экзаменами Нанзат подарил Федору Марковичу большой и красивый амулет. Он был сделан из дешевого сплава и походил на обручальное кольцо, только с тонкими прутьями внутри. Рубильников спросил:

– Нанзатик, это как понять? Ты чего хочешь сказать сим жестом?

Нанзатик объяснил:

– Я, Федор Маркович, решил обезопасить вашу душу. Чтобы вы не болели. Носите, пожалуйста, и даже в ванне не снимайте. Это приведет к вашим чакрам энергию ци.

Рубильников удивленно приподнял брови, но подарок все-таки взял.

Так все и шло. Нанзат продолжал разгуливать над пропастью оккультизма, и Федор Маркович уже забеспокоился. Он говорил:

– Да чушь это все! Прекрати засорять себе голову всякой дрянью! Лучше вон гистологию учи. Выучишься нормально – устрою в московскую больницу…

Но Хутаев продолжал:

– Если физраствор энергетически зарядить, то пациент будет выздоравливать гораздо быстрее… Но для этого нужен батюшка. Или, как минимум, хороший знахарь…

Рубильников прикладывал руку к щеке и качал головой. Он начал ставить под сомнение свою привязанность к Хута-еву.

Однажды Нанзат решил посоветоваться:

– Скажите, Федор Маркович, с точки зрения кармы, хирургом быть – плохо или хорошо? Я имею в виду – опыт со смертями, великую ответственность…

На этот экзотический вопрос Рубильников ему все-таки ответил. Нанзат случайно, сам того не поняв, ковырнул старинный, но все еще воспаленный шрам.

– Это было в начале девяностых. Я после пяти лет без медицины наконец поступил в хорошую государственную больницу. Шло как обычно – работа, дом, работа. Ничего сверхъестественного, Хутаев… Больные у меня помирали. Как без этого… В общем, лежала у меня одна бабка. Ей было столько, сколько мне сейчас. Семьдесят шесть… Я подключил ее к аппаратуре, собирался выйти, справить нужду. Бабка говорит: «Доктор, отключите хоть на десять минуток. Жара – несусветная, дайте хоть передохну…» Я долго спорил, объяснял, что не стоит, но все-таки отключил. А как из уборной вернулся, смотрю – у нее по левому веку ползает муха. Ну, там сразу все было ясно.

Мы все смотрели на Рубильникова, открыв рты. Он тотчас поник и заметно потускнел.

– Что тебе, Хутаев, сказать? С точки зрения твоей кармы – да, пожалуй, плохо. Прошло уже десять лет. А бабку эту я до сих пор вспоминаю. И до сих пор себя корю – мог и не дать ей умереть.

Все задумались, притихли. И только Нанзат спрашивает:

– А вы не побоялись, что дух старушки вам отомстит?..

Саран хорошенько треснула Нанзата по башке учебником.

Время шло. Внутри Нанзата сражались две могущественные силы. Сила здравомыслия, которую воплощал профессор Рубильников, и сила потусторонняя, исходящая от некоторых ночных телепередач и прочитанной от корки до корки книги «Вены жизни». В последнее время Рубильников даже пересиливал. Хутаев записался на гистологический кружок.

…Ничто не предвещало беды. Мы сидели за столами и разглядывали в микроскоп какую-то противную желтую слизь. Точно не вспомню, откуда она была изъята. Рубильников шутил:

– Спасибо донорам, которые высморкались ради науки.

Нанзат томно поглядывал на своего учителя. Ему льстило внимание старого, чудного профессора, его терпеливость и опека. Фактически юноша уже был готов учиться у него уму-разуму и отказаться от своих шаманских затей. Это был последний шанс. Никто так не влиял на нашего медиума, как пожилой гистолог. Родители Нанзата тоже, ко всеобщему сожалению, были с прибабахом. Оказывается, книги Правдина читала вся семья Хутаевых.

Профессор вышел к доске, взял указатель, провел им по кривому рисунку передней доли гипофиза моего, кстати, авторства.

– Мы сейчас видим… видим…

Палочка нарисовала в воздухе несколько зигзагов. Рука профессора плавно скользнула вниз, голова запрокинулась вперед.

– Плохо что-то. Принесите кто-нибудь стул.

Коротков подлетел к нему с маленьким табуретом. Рубильников сел и уперся руками в колени. Казалось, что он из последних сил держит весь свой корпус.

Тут мы, разумеется, засуетились. Кто-то побежал за валидолом, кто-то помчался в лаборантскую за подмогой. Мы с Саяной пошли наполнить графин водой, а когда вернулись, профессор уже лежал на трех сдвинутых вместе стульях. Голова его упиралась в стену, к которой прислонили несколько больших гистологических атласов.

– Пусть вывозят меня. Скорую наберите…

У нас – целый университет докторов. Но только спустя минут двадцать подлетели умудренные наукой аспиранты. Они поместили Рубильникова на носилки и отправились вместе с ним в больницу.

То, что было дальше, мне рассказала Наташка Романова, молодая ординатор из нашего университета. Она и пять ее коллег оказались с Рубильниковым в больнице.

Что происходит с врачом, который вдруг стал пациентом? Его терзают сложные чувства, мука и страх. Врачи боятся элементарных шприцов гораздо сильней, чем обычные люди. Медики слишком отчетливо воспринимают любой сигнал тела о том, что скоро пора уходить.