Я просто ждал, когда взрослые, наконец, уедут. Мальчики, большие и маленькие, прижавшись носами к проволочному забору, ждали того же. Двое с пилой были работники пивоварни, и скоро им предстояло увезти свежевыпиленные льдины в ледник. Круглый год клиенты фабрики получали ледяные блоки, равно как пиво и содовую воду. Тогда еще не изобрели холодильников, но люди заводили специальные ящики, куда раз в неделю укладывался лед. Лед хранился на огромных складах пивоварни под толстым слоем опилок.
Наконец, работники уехали, и, дождавшись, когда утихнет колокольчик, я побежал к воротам с ключом в руке.
Помню, с каким восторгом я наблюдал за мальчишками. Самые старшие из них с разбега прыгали на плававшие около берега льдины и тут же прыгали назад. Они проделывали все так быстро, что возвращались на толстый лед раньше, чем льдины успевали перевернуться.
Их занятие показалось мне интересным. Я решил показать себя во всей своей красе. Сосредоточился, разбежался, прыгнул. Но не успел развернуться для прыжка назад, льдина перевернулась у меня под ногами, и я очутился в совершенно другом мире.
Изо всех сил я старался вернуться к приятелям, но не мог найти дорогу обратно. Казалось, я помнил, где находилась черная полынья, но моя голова и нос встречали только темный и холодный ледяной потолок. Я не знал тогда, что если сверху прорубь кажется темной, а лед светлым, то изнутри все наоборот. Если смотреть снизу, через отверстие под воду проникает свет, а сплошной лед отражает лучи. Я совершенно запутался и ничего не соображал, и это все, что я запомнил из своего заплыва. Очевидно, кто-то из мальчишек схватил меня за отчаянно дергавшуюся ногу и вытащил наружу. Я пришел в себя от собственных воплей, которыми я разразился, когда кто-то предположил, что я мертв. Это допущение так меня напугало, что я постарался убедить всех в его ошибочности. Замерзший и мокрый, я припустил к дому, к теплой постели и к материнской заботе, которая окончательно уверила меня, что я все-таки выжил.
Однако полностью в безопасности я почувствовал себя, только когда отец вернулся с работы и мы с ним произнесли слова молитвы. Это был наш с ним общий секрет, дававший нам ощущение тепла и спокойствия. Мама никогда не присоединялась к нашим молитвам. Иногда, когда до нас доносился скрип ступенек под ее ногами, я быстро нырял в кровать, а отец тут же уходил из моей спальни. Однажды они встретились прямо за порогом моей комнаты, и я услышал, как мама спросила дружелюбно, но с упреком: «Ну и чему ты учишь мальчика?»
Папа никогда не водил меня в церковь. Он и сам туда не ходил. Не в этом проявлялось его христианство. Он не выносил свою веру на суд посторонних. Про нее знал только я. Для нас с ним вера и совесть были чем-то интимным, о чем ведали только мы двое да Господь Бог. Возможно, отец сам с собой заключил тайную сделку: если он будет достойно вести себя во всем остальном, то ему простится увлечение красивыми женщинами.
Будучи атеисткой, мама больше верила в Дарвина, нежели в Бога, но она строго придерживалась христианской морали. Когда в юности она вернулась из Англии в модном шелковом белье и с колодой карт в саквояже, ее тетушки-лютеранки швырнули и белье, и карты в печь. Кстати, слово «белье» вслух никогда не произносилось, его заменял термин «неупоминаемые».
— Как могли уживаться вдвоем два таких разных человека?
— Возможно, ради меня. Но я никогда не видел, чтобы они ссорились. Когда они, попрощавшись со мной на ночь, спускались на первый этаж нашего старого деревянного дома, я прикладывал ухо к полу, но никогда ничего не слышал, кроме звуков классической музыки из трубы престарелого граммофона.
После своего ныряния под лед я начал часто задумываться о жизни и смерти. Вообще, меня больше интересовали животные и растения, чем та сила, которая их породила и поддерживала в них жизнь. Наверное, я никогда не сомневался, что за гранью видимого мира существует некая субстанция, и здесь я был ближе к философии отца. Однако материальные объекты привлекали меня гораздо сильнее, чем невидимые абстрактные ангелы на небесах, о которых нам рассказывал, впрочем, без особого убеждения в голосе, учитель Закона Божия.
Над кроватью моей худощавой няни Лауры висели застекленные картинки кудрявых ангелочков, а наша крепко сбитая повариха Хельга пела песни об ангелах, когда к ней на кухню на чашечку кофе заходили подруги. Однажды, будучи совсем маленьким, я выскользнул из кровати, прильнул к замочной скважине и увидел нечто такое, что потрясло меня до глубины души. Воспользовавшись отсутствием моих родителей, объемистая Хельга с кряхтением усаживалась в нашу ванну. В ужасе я бросился на кровать и закрылся с головой одеялом. До того момента я никогда не видел маму даже в нижнем белье, и эта сцена стала для меня настоящим откровением. Это было очень волнующе и познавательно, но я ни за какие коврижки не осмелился бы посмотреть еще раз. Хельга была нагая, как ангелы, но она с трудом помещалась в ванну. Что же произойдет с ней, которая так божественно поет, когда она попадет в рай и получит ангельские крылышки?
Нельзя сказать, что Хельга пробудила во мне интерес к противоположному полу, но расплескавшаяся по полу вода направила мои детские мечты в совсем другое, новое русло. Теперь, после того как я оставался у себя в комнате один, у меня появились новые ритуалы. Летом я на цыпочках подкрадывался к окну и забирался на широкий подоконник, откуда открывался вид на фьорд Ларвик. Наш дом стоял на крутом склоне холма, спускавшегося к морю, и с высоты третьего этажа я видел тянувшиеся до самой гавани черепичные крыши, а дальше — открытый океан. Вернувшись в постель, я фантазировал о том, что скрывалось дальше, за горизонтом. Потом я засыпал, и если мне везло, то мне снились негры и удивительные африканские звери. Но зимой вылезать из-под теплого одеяла не хотелось, тем более что мама настаивала, чтобы в моей комнате окна стояли нараспашку круглый год. В такие ночи я представлял, что стою в ванной, один, без Хельги. Вот я открываю оба крана, вода наполняет ванну, переливается через край, течет по полу, подбирается к двери в спальню. Затем подхватывает мою кровать и несет меня вниз по склону, во фьорд и дальше, дальше, пока я, наконец, не слезаю с кровати в стране пальм и новых друзей, гораздо более забавных, чем прежние.
В другой моей фантазии мне не требовалось никуда плыть. Я просто возводил огромный стеклянный купол над заброшенной пивоварней, а в получившейся оранжерее сажал тропические растения и приглашал туда то двух маленьких индейцев, то двух маленьких арабов, то негров — как Ной в его ковчег. Ну и животных, конечно.
— Ты был мальчик не от мира сего?
— Тихим и застенчивым я стал только в период полового созревания. Я никого не знал в своей новой школе. Все жившие по соседству дети покинули школу после семи классов. А до тех пор я был в центре внимания нашей компании. У меня были ключи от плотины, неограниченное количество содовой воды и оранжада в леднике, а когда я отправлялся в очередную экспедицию в лес, все стремились ко мне присоединиться.
Может быть, на меня оказали такое сильное впечатление принадлежавшие маме книжки о великих открытиях, диких животных и чужеземцах. Прежде всего, о чужеземцах. Но в те дни в окрестностях Ларвика даже завалящего чужеземца не удалось бы отыскать днем с огнем. Помню, как-то раз в город приехал цирк, и все бежали со всех ног, чтобы увидеть живого негра. Каково же было наше разочарование, когда один из мальчишек заметил, что у него светлые ладони. Мы пришли к единодушному выводу, что негр — поддельный.
Примыкавший к городу лес — в основном сосновый, переходящий в лиственный на востоке и в кедровый на западе — кишел всякой живностью. Мы часто откладывали в сторону наши игрушечные ружья и луки со стрелами и, вооружившись сачками и сетями, отправлялись ловить зверей. В те времена опасность могла исходить только от крупных млекопитающих. Никто и слыхом не слыхивал о токсичных пестицидах и загрязнении окружающей среды. В наших реках водилась рыба.
