Нам выдали скребки на длинных ручках и высокие резиновые сапоги, доходившие до паха. Прежде чем спуститься внутрь, нас предупредили, чтобы мы ни в коем случае не потеряли равновесие. На дне бака скопилась серная кислота. Стоило нам поскользнуться и упасть, как кислота в мановение ока проела бы и одежду, и кожу, и плоть.
Когда я спустился в темное чрево бака, то прежде чем отпустить лестницу, я потрогал дно ногой. Его покрывал толстый слой слизи, скользкой, как мыло. Со всей осторожностью мы сделали первые шаги, в то время как бригадир, свесившись в горловину бака, выкрикивал команды. Впрочем, из-за эха мы не могли разобрать ни слова. Однако мы поняли, что кислотные отложения надо выгребать через отверстие в дальнем углу бака. То была жуткая работа. Широко расставив ноги, мы медленно скользили по направлению к отверстию, скребками гоня перед собой отвратительную субстанцию и одновременно опираясь на них для равновесия. Стоило нажать на ручку чуть сильнее, как нас тут же отбрасывало назад, а потеря равновесия означала падение в смертельную жижу. Порой мне начинало казаться, что я по недоразумению попал в котелок к гигантским людоедам.
Потом меня ждали и более сложные задания. Например, я чистил топку плавильной печи. Наша фабрика в основном специализировалась на выплавке металлов и выполняла некоторые экспериментальные задания. На внутренней стороне некоторых печей образовался нагар, и я, вооружившись отбойным молотком и зубилом, полез его отчищать. Внутри было пыльно и темно, поэтому мне дали респиратор и фонарь. Как только я начал колотить по стенам топки, мне сразу же вспомнилось мое собственное описание современной цивилизации — грязь, шум и нездоровая атмосфера. Все это в самой что ни на есть концентрированной форме окружало меня сейчас. Отбойный молоток грохотал, как сотня пушек, я задыхался от пыли и духоты, пот заливал мне глаза — было от Чего сойти с ума. Я не мог расслышать даже собственного голоса, но я отчетливо помню, как при каждом оглушительном ударе по железной стене я выкрикивал одни и те же слова:
— Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Когда мои мучения, наконец, закончились и я выполз на свет божий, я поразился: почему тысячи и тысячи фермеров добровольно оставляют свои поля и приезжают в города, где их ждет работа, подобная этой? Как можно променять чистый сельский воздух и здоровую жизнь на безумное поклонение золотому тельцу современности — бездушным машинам? Но некоторое время спустя, смыв под душем грязь с тела и ожесточение с души, я все же пришел к выводу, что возвращение назад к природе тоже не дает ответа на все вопросы.
Бывали на фабрике занятия и полегче. Каждое утро после развода — на работу оставалась небольшая группа не-востребованных счастливцев. Их посылали чистить бывшие старые кирпичи. Мы рассаживались, клали по кирпичу на колени и принимались сбивать с них остатки засохшего раствора. Потом очищенные кирпичи складывались в аккуратные стопки, а мусор и обломки выносились на помойку. С каждым днем мы все глубже вгрызались в огромную гору необработанных кирпичей, а чистые научились складывать таким образом, чтобы они скрывали нас от бдительного ока начальства.
Мои коллеги относились к тому социальному слою, с которым я раньше практически никогда не общался. Вопреки ожиданиям, они не так уж и отличались от бизнесменов и ученых. Большинство из них на своем опыте познакомились с безработицей, и только война, породившая новые вакансии, позволила им, наконец, найти работу. Больше всего мне нравились так называемые «бродяги» — их отличала столь понятная мне тяга к путешествиям и замечательное чувство юмора. Каждому из них довелось объездить на поезде всю Канаду и большую часть США, причем подчас в товарных вагонах, а то и под вагонами.
Со временем даже с нашим суровым бригадиром у нас установилось взаимопонимание. Более того, он стал мне симпатичен. Что с того, что ему было наплевать, как меня звали на самом деле? Ведь его настоящего имени тоже никто не знал, только прозвище — «Секретный». «Почему „Секретный“? Потому что никто никогда не видел его отца», — объяснили мне. В гневе он переходил на итальянский. Насколько он умен от природы, я понял, когда выяснил, что он не умеет читать. Дело было так. На моих глазах кто-то дал ему записку. «Секретный» не глядя сунул ее в нагрудный карман рубашки. Когда он думал, что его никто не видит, он засунул обе руки в бочку с чем-то липким, а потом подошел ко мне и попросил достать у него из кармана и прочитать записку, потому что, дескать, у него все руки грязные. Больше всего он любил управлять маленьким паровозиком, который ходил по территории завода. Знаки и надписи вроде «Стоп», «Тихий ход» он запомнил по их внешнему виду и никогда не путал.
Наверное, ради моего же собственного блага он послал меня работать на крыше нового заводского цеха. Он видел, как я ненавижу едкий вонючий дым, обволакивавший нашу фабрику. Ежедневно тяжелое облако пыли, дыма и ядовитого пара сползало в долину, где в маленьком городке Трайл жили наши рабочие. Только заводская аристократия имела возможность поселиться на близлежащем плато, находившемся вровень с корпусами. Там был чистый воздух, красивые дома и зеленые лужайки. Я же решил, что лучше подольше добираться до работы, чем рисковать здоровьем своих близких, и снял комнату в местечке Росланд, куда не доходил насыщенный серой дым фабричных труб. Этот опасный для здоровья дым долетал даже до американской территории. В конце концов, американцы обратились в суд и выиграли дело. На фабрике поставили фильтры, но полностью искоренить угрозу не удалось. Все рабочие со стажем болели силикозом из-за отложений, годами накапливавшихся у них в легких. Помню, как-то после работы один из них, худой как тростинка, повернул ко мне свое бледное лицо и печально пошутил: «День прошел. Мы стали на доллар богаче и на шаг ближе к могиле».
Свежий воздух — это прекрасно, но я был отнюдь не счастлив, когда «Секретный» послал меня карабкаться по шатким лестницам и ненадежным доскам на крыше строящегося здания. Не помню сейчас, сколько там было этажей, шесть или восемь, но отчетливо помню свежесть воздуха в разгар канадской зимы на высоте 1400 метров над уровнем моря посреди Скалистых гор. К тому же, я побаивался высоты. В годы учебы я едва не свалился в километровую пропасть в районе долины Ромсдаль. И теперь мне предстояло лежать на животе на краю крутой крыши, головой вниз, и прибивать гвоздями рубероид. Крыша была необъятная, а гвоздей — просто видимо-невидимо. Меня определили в подручные к опытному кровельщику. Он спокойно ходил по крыше во весь рост и мазал расплавленным асфальтом края листов рубероида, чтобы следующий слой намертво прилипал к предыдущему. Постепенно мы отходили все дальше и дальше от опасного карниза, и я мог уже обращать внимание на что-то еще — в частности, я обратил внимание на жуткий холод и пронизывающий ветер. К счастью, мой тезка Мак, варивший для нас асфальт на земле, оказался парнем опытным. Каждый раз, когда я спускался с пустым ведром за новой порцией асфальта, он давал мне по нескольку горячих кирпичей, завернутых в тряпку. Я совал один такой кирпич себе под спецовку, а когда он остывал, менял его на новый.
Но потом «Секретный» вспомнил, что я умею писать, и моей верхолазной эпопее пришел конец. Мне вручили карандаш и толстую амбарную книгу и поставили рядом с плавильной печью, одной из тех, которые я так хорошо знал как снаружи, так и изнутри. Кому-то из инженеров понадобился письменный отчет. Он потребовал, чтобы наш бригадир фиксировал показания термометра, когда начинала плавиться руда, отмечал движение магмы и цветовую структуру плавящейся массы. Естественно, «Секретный» перепоручил это дело мне, а в конце каждого рабочего дня забирал мои записи и передавал их далее по команде. Причем всякий раз он внимательно смотрел на заполненную страницу и глубокомысленно изрекал. «Неплохо. Очень неплохо».
Как-то раз я решил убедиться, что он действительно не умеет читать. Я дал ему книгу вверх ногами. Он не стал ее переворачивать.
