– Продолжай, Лу.

– И он согласился на потери. Скрипнул зубами – но сделал.

Ротман коротко хохотнул:

– Сделал, значит? Я сам на этой стройке балки таскал и… и…

– Ну… – Я озадаченно посмотрел на него. – Он же сделал, правда? Что бы там ни случилось с Майком, ваши отделения не могли закрывать глаза на такую опасную ситуацию. А отвечаешь ты. На тебя можно в суд подать. Судить за преступный сговор. Ты…

– Лу. – Ротман откашлялся. – Ты на все сто прав, Лу. Естественно, мы бы не полезли в бутылку ни за какие деньги.

– Еще бы! – Я глупо ухмыльнулся. – Джо, ты просто не продумал сделку до конца. С Конуэем вы прекрасно ладили, а теперь ему взбрело в голову отказаться от профсоюзов, и ты, само собой, расстроился. Я так смекаю, если б ты считал, что это убийство, ты б не молчал шесть лет.

– Ну да – то есть, само собой, нет. Конечно не молчал бы. – Он принялся сворачивать себе еще одну сигаретку. – Э-э… а как ты до всего этого докопался, Лу? Скажи, если не секрет.

– Знаешь ведь, как оно бывает. Майк был родственник, а я много где кручусь. Только разговоры начинаются, до меня, естественно, доходит.

– Мм… Я и не думал, что у нас столько сплетничают. Вообще-то я и не знал, что ходили какие-то слухи. И тебе никогда не хотелось в суд, например, подать?

– Чего ради? – ответил я. – Это же одни слухи. Конуэй – крупный предприниматель, едва ли не крупнейший подрядчик в Западном Техасе. Убийство ему не на руку – как и вам молчание.

Ротман еще раз пристально глянул на меня, затем перевел взгляд на стол.

– Лу, – тихо сказал он, – ты знаешь, сколько дней в году работает монтажник? Знаешь, какая у него продолжительность жизни? Ты когда-нибудь видел старого монтажника? Когда-нибудь задумывался, что способов умереть – много, а способ быть мертвым – только один?

– Да нет. Видимо, нет, – ответил я. – Наверно, я не очень понимаю, к чему ты клонишь, Джо.

– Ладно. Не имеет значения.

– Я думаю, ребятам не слишком легко, – сказал я. – Но я на это, Джо, так гляжу: нет закона, который бы запрещал им менять работу. Если им не нравится, других работ полно.

– Ну да, – кивнул он. – Так и есть. Забавно, что со стороны проблемы как-то четче видятся… Не нравится – так полно других работ. Это ты хорошо сказал, очень хорошо.

– Да ладно, – сказал я, – не больно-то и умно.

– Не согласен. Это мне очень много чего дало. Ты меня удивляешь, Лу. Я уже столько лет тебя вижу в городе и, если честно, глубоким мыслителем никогда не считал… А проблемы посерьезнее ты нам можешь решить? Ситуацию с неграми, к примеру?

– Ну, это довольно просто, – ответил я. – Отправьте всех обратно в Африку.

– Ага… Понимаю, понимаю. – Он встал и протянул руку. – Извини, что побеспокоил из-за пустяка, Лу, но мне очень понравилось с тобой беседовать. Надеюсь, когда-нибудь еще соберемся.

– Было бы мило, – сказал я.

– А тем временем я тебя, конечно, не видел. Понимаешь меня?

– Ох, ну еще бы! – сказал я.

Мы еще минуту-другую почесали языками, затем он проводил меня к наружной двери. Резко взглянул на нее, потом на меня.

– Послушай-ка, – сказал он. – Я ж ее вроде закрывал, нет?

– Мне показалось, да, – ответил я.

– Ну, видимо, ничего страшного. А можно тебе кое-что предложить, Лу, в твоих же интересах?

– Само собой, Джо. Что угодно.

– Чирикают пусть птички.

И он кивнул, ухмыляясь; какой-то миг слышно было, как муха пролетит. Но больше он ничего не собирался говорить. Даже виду не показывал. Поэтому в конце концов ухмыльнулся и я.

– Я не знаю отчего да почему, Лу, – я вообще ничего не знаю, понятно? Ничегошеньки. Но ты давай поосторожней. Держишься ты хорошо, но тут легко переиграть.

– Да ты вроде как сам напросился, Джо, – сказал я.

– И ты теперь знаешь почему. Я ж не очень сообразительный, иначе не стал бы профсоюзным ветераном.

– Ну да, – сказал я. – Я тебя понимаю.

Мы снова пожали друг другу руки, он подмигнул и потряс головой. А я прошел по темному коридору и спустился по лестнице.

После папиной смерти я думал продать дом. Вообще-то было несколько хороших предложений – дом стоял на самой границе делового района, – однако я так его и не продал. Налог был довольно высок, места в доме – раз в десять больше того, что мне требовалось, но я никак не мог решиться. Что-то подсказывало: не продавай, выжди.

По переулку я доехал до нашего гаража. Завел машину внутрь, выключил фары. Гараж устроили в бывшем сарае – хотя он и до сих пор сарай. Я сидел в дверях, принюхиваясь к затхлым ароматам былого овса, сена и соломы, уносясь в памяти к далеким годам. В двух передних стойлах мы с Майком держали своих пони, а позади, в загоне, у нас была бандитская пещера. На эти стропила мы вешали качели и турники; в лохани для питья устроили бассейн. А наверху, на сеновале, где теперь бегали и шебуршали крысы, Майк как-то раз застал меня с маленькой де…

Вдруг пронзительно завопила крыса.

Я вылез из машины и быстро вышел в раздвижные ворота сарая на задний двор. Наверно, потому я тут и остался – себе в наказание.

В дом я вошел через заднюю дверь и двинулся через все комнаты, зажигая по пути свет – весь свет внизу то есть. Потом зашел в кухню, сделал себе кофе и отнес кофейник в старый папин кабинет. Сидел в большом кожаном кресле, пил кофе, курил – и напряжение постепенно отпустило.

Мне всегда здесь лучше – еще с тех пор, как я пешком под стол ходил. Словно выступаешь из тьмы на свет солнца, из бури в затишье. Как будто тебя потеряли, а потом нашли.

Я встал и прошелся вдоль книжных шкафов – бесконечные папки с психиатрической литературой, толстенные тома патологической психиатрии… Крафт-Эбинг, Юнг, Фрейд, Блёйлер, Адольф Майер, Кречмер, Крепелин{2}… Здесь были все ответы – лежат на виду, бери и смотри. И никого это не повергает в ужас. Я вышел оттуда, где прятался – где всегда вынужден был прятаться, – и вновь задышал свободно.

Снял с полки переплетенную подшивку одного немецкого журнала и немного почитал. Затем поставил на место, вытащил подшивку на французском. Пробежал статью на испанском, еще одну – на итальянском. На этих языках я и двух слов бы не связал, но понимал все. Понахватался с папиной помощью – как в свое время понахватался высшей математики, физической химии и еще с полдюжины наук.

Папа хотел, чтобы я стал врачом, но боялся отправлять меня в школу, поэтому учил дома чему только мог. Бывало, раздражался, зная, что у меня в голове, – злился, слыша, как я говорю, и видя, что я веду себя будто какой-нибудь городской вахлак. Но со временем, осознав, насколько во мне укоренился недуг, он даже начал меня поощрять. Вот что мне было суждено – жить и ладить с вахлаками. Мне только и светит что уютная безопасная работенка, поэтому вести себя я должен соответственно. Если бы папа сумел провернуть такое, что принесло бы каких-то денег на жизнь, мне даже помощником шерифа стать не грозило.

Я посидел за папиным столом, решил пару задачек по матанализу – просто так. Отвернувшись от стола, посмотрел на себя в зеркальную дверь лаборатории.

Стетсон с головы я не снял, лишь немного сдвинул на затылок. На мне была розоватая рубашка, черный галстук-бабочка, а брюки от синего саржевого костюма поддернуты и заправлены в «джастиновские» сапоги[1]. Весь тощий и жилистый, а рот такой, что им лишь слова тянуть. Типичный блюститель порядка с Запада – вот весь я. Может, чуть дружелюбнее среднего. Может, чуть опрятнее. Но в целом – типичный.

Таков я был и поменяться не мог. Даже если это и безопасно, я сомневался, что способен измениться. Я так давно уже притворялся, что притворяться больше не было нужды.

– Лу…

Я подскочил и развернулся.

– Эми! – выдохнул я. – Что за… Тебе здесь нельзя! Где…

– Наверху, тебя ждала. Ну не гоношись так, Лу. Я сюда проскользнула, когда все уже спать улеглись, ты же их знаешь.