— Где вы сейчас? — спросил Робби Флэк.

— На Восемьдесят втором шоссе, выехал из Шермана и двигаюсь на запад.

— Почему так долго?

— Я стараюсь, как могу.

— Может, Бойетт все-таки согласится поговорить со мной по телефону?

— Вряд ли. Ему по-прежнему плохо, и сейчас он лежит на заднем сиденье. Сказал, будет говорить только на месте.

— Я не могу ничего сделать, Кит, пока с ним не поговорю. Я должен знать, в чем он готов признаться. Он признается, что убил Николь Ярбер? Как по-вашему?

— Послушайте, Робби, мы выехали из Топеки посреди ночи. Мы мчимся как сумасшедшие к вам в контору, и единственной целью Бойетта, во всяком случае, когда мы выезжали, было явиться к властям, признаться в изнасиловании и убийстве и постараться спасти Донти Драмма. Но с этим парнем нет никакой ясности. Он вообще сейчас, возможно, в коме — откуда мне знать!

— А вы не проверите его пульс?

— Нет. Он не любит, когда до него дотрагиваются.

— В таком случае, черт возьми, поторопитесь!

— Прошу вас выбирать слова! Я священник, и такие высказывания мне претят.

— Извините. Пожалуйста, поторопитесь.

Разговоры о марше протеста начались с понедельника, но подробности не обсуждались. Пока до казни оставалось несколько дней, у чернокожих еще теплилась надежда, что какой-нибудь судья наконец очнется от спячки и выскажется за отсрочку. Но время шло, а власти по-прежнему бездействовали. Теперь, когда до приведения приговора в исполнение осталось всего несколько часов, чернокожие жители Слоуна, особенно молодежь, не собирались сидеть сложа руки. События в школе накалили страсти, а отмена занятий позволила выплеснуть недовольство на улицу. Около 10 утра на углу 10-й стрит и бульвара Мартина Лютера Кинга возле парка Вашингтона начала собираться толпа. Благодаря мобильникам и Интернету, толпа быстро разрасталась, и вскоре тысячи разгневанных чернокожих возбужденно ждали, сами не зная чего. Приехали две полицейские машины и припарковались на безопасном расстоянии.

Трей Гловер — начинающий тейлбек [19]школьной команды — приехал на внедорожнике с тонированными стеклами и огромными колесами. Автомобиль сверкал хромом, а звук мощной аудиосистемы был способен выбить стекла. Трей открыл все дверцы и включил полную ярости песню «Справедливость белого» рэпера Т.П. Слика. Песня завела толпу еще больше. Подходили все новые люди — в основном учащиеся старших классов, а также безработные, домохозяйки и пенсионеры. Участники музыкального ансамбля притащили четыре барабана, в том числе два больших. Толпа начала скандировать: «Свободу Донти Драмму!», и рев был слышен по всей округе. Где-то в стороне, за парком, прозвучали разряды хлопушек, и на мгновение всем показалось, что это выстрелы. Зажгли дымовые шашки, и напряжение достигло апогея.

Первый камень вылетел не со стороны парка, а откуда-то из-за полицейских машин. Там находился деревянный забор, упиравшийся в дом мистера Эрни Шайлока, который в это время наблюдал за происходящим со своего крыльца. Позже он утверждал, что не заметил, кто бросил камень. Булыжник попал в заднее стекло полицейской машины, насмерть перепугав двух блюстителей порядка, что вызвало одобрительный рев толпы. Полицейские рассыпались в стороны и выхватили пистолеты, готовясь пристрелить каждого, кто покажется подозрительным, и в первую очередь мистера Шайлока. Тот поднял руки и закричал:

— Не стреляйте! Это не я!

Один полицейский бросился за дом, рассчитывая найти там злоумышленника, но, пробежав ярдов сорок, начал задыхаться и прекратил погоню. Через несколько минут прибыло подкрепление, и это еще больше раззадорило толпу.

Марш начался, когда барабанщики вышли вперед и направились по бульвару Мартина Лютера Кинга в сторону центра. За ними ехал Трей Гловер на внедорожнике с опущенными стеклами — рэп гремел на всю округу. Далее двигались остальные участники марша протеста, размахивая плакатами, требуя остановить казнь и освободить Донти Драмма. К ним присоединились жадные до зрелищ дети на велосипедах. Чернокожие жители, сидевшие до этого дома, тоже выходили и вливались в процессию. Колонна манифестантов, постоянно увеличиваясь в размерах, двигалась медленно, хотя и пункт назначения по-прежнему не был определен.

Никто не запрашивал разрешения на манифестацию, хотя на ее проведение требовалось получить разрешение городских властей. В отличие от этого марша, митинг, прошедший накануне у здания суда, был официально разрешен. Полиция, однако, проявила выдержку. Пусть протестуют! Пусть кричат! Все равно сегодня все закончится. Перекрытие улицы, попытки разогнать толпу и даже арест наиболее рьяных участников марша только подольет масла в огонь. Поэтому полицейские держались поодаль, а некоторые даже расчищали путь, направляя случайные машины в объезд.

Чернокожий полицейский на мотоцикле подъехал к внедорожнику и прокричал:

— Что происходит, Трей?

Трей, оказавшийся во главе несанкционированной демонстрации, ответил:

— Мы движемся к зданию суда!

— Если все пройдет мирно, то никто не пострадает.

— Надеюсь, так и будет, но не обещаю, — ответил Трей, пожимая плечами. И он, и полицейский знали: в любой момент ситуация может стать неуправляемой.

Процессия медленно повернула на Филлипс-стрит и снова устремилась вперед. Она состояла из граждан, которые пользовались своим правом на свободу самовыражения и были рады привлечь к себе внимание. Барабанщики слаженно отбивали ритм, оглушительный рэп не смолкал. Молодежь пританцовывала в такт и издавала воинственные крики. Настроение было одновременно и праздничным, и боевым. Школьников опьяняло ощущение свободы и собственной силы, они хотели действий. Далеко впереди полиция перекрыла движение на Мейн-стрит и сообщила владельцам магазинов, что в центр города направляется марш протеста.

В 11.27 в службу спасателей поступил звонок, что рядом с парком Вашингтона горит церковь. Звонивший сообщил, что около церкви стоял фургон с логотипом и телефонами на борту, и двое белых мужчин в спецовках быстро вышли из церкви и уехали на нем, а через несколько минут появился дым. Тут же по улицам города под вой сирен к церкви помчались пожарные машины.

На углу Филлипс-стрит и Мейн-стрит процессия остановилась. Барабанщики замерли, музыку выключили. Все молча смотрели, как в сторону их кварталов несутся пожарные машины. Тот же чернокожий полицейский на мотоцикле снова подъехал к внедорожнику и сообщил Трею, что горит одна из их церквей.

— Давай прекратим марш, Трей, — предложил он.

— Я не думаю, что следует это делать.

— Тогда все плохо кончится.

— Плохо уже сейчас, — ответил Трей.

— Лучше разойдитесь, пока не поздно.

— Нет, лучше уйдите с нашего пути!

В десяти милях от Слоуна находился магазинчик с кафетерием, который назывался «Фактория». Его владельцем был троюродный брат Ривы — крупный, полный, громогласный и словоохотливый Джесси Хикс. Отец Джесси открыл магазин пятьдесят лет назад, и всю свою жизнь Джесси проработал здесь. «Фактория» служила своеобразным культурным центром, куда приходили пообедать и посплетничать. Несколько раз здесь даже устраивали предвыборные приемы в честь местных политиков. В четверг посетителей было больше обычного — многие заезжали узнать последние новости о казни. Джесси держал фотографию своей любимой племянницы Николь Ярбер прямо за стойкой возле сигарет и с удовольствием говорил о ней со всеми, кто пожелает. Вообще-то она приходилась ему троюродной племянницей, но с тех пор, как она стала своего рода знаменитостью, он называл ее просто племянницей и в этот четверг с нетерпением ждал, когда же, наконец, часы покажут шесть вечера.

Магазин располагался в передней части здания, а небольшое кафе — сзади. В зале вокруг старинной печи стояло с полдюжины кресел-качалок, и к обеду все они оказались заняты. Джесси стоял за кассой и, отпуская бензин и пиво, без устали болтал, общаясь с клиентами. Тем для оживленного обсуждения было более чем достаточно: утренние беспорядки в школе, пожар в Первой баптистской церкви и, конечно, предстоящая казнь. В это время в дверях появился мужчина, которого все местные называли Шорти, и с ходу объявил: