— Понимаю. Если помните, я пытался поговорить с вами вечером, но вы отказались.

Поймав на себе взгляды собравшихся, Робби сделал глубокий вдох.

— Он вас сейчас слышит?

— Нет. Лежит на заднем сиденье, трет виски и боится пошевелиться. Я сижу на капоте и отворачиваюсь от проезжающих трейлеров.

— Скажите нам, почему вы верите этому парню.

— Даже не знаю, с чего начать. Он много знает о преступлении. Он был в Слоуне, когда это случилось. Он точно был способен совершить это. Он умирает. Против Драмма нет никаких улик, кроме признания. А у Бойетта есть школьное кольцо Николь, висит на цепочке на шее. Я не знаю, что еще добавить. И я допускаю, что, возможно, он все же лжет.

— Но вы помогаете ему нарушить условия досрочного освобождения. А это — преступление!

— Не надо мне об этом напоминать, ладно? Я только что звонил жене, и она тоже об этом говорила.

— Когда вы рассчитываете добраться сюда?

— Не знаю. Часа через три. Мы дважды останавливались выпить кофе, потому что я не спал три ночи. Мне выписали штраф за превышение скорости, и это сделал самый неторопливый полицейский Оклахомы. Сейчас Бойетта выворачивает наизнанку, и я предпочитаю, чтобы его рвало на обочине, а не в машине. Я не знаю, Робби, но мы сделаем все, что сможем.

— Поторопитесь!

Когда взошло солнце и город настороженно просыпался, полиция была приведена в повышенную боевую готовность. Копы патрулировали с расстегнутыми кобурами, рации постоянно работали, машины прочесывали улицы в поисках малейших признаков беспорядков. Ожидались волнения в старшей школе, и шеф полиции на всякий случай с самого утра направил туда с десяток подчиненных. Когда учащиеся пришли на занятия и увидели у главного входа полицейские машины, то сразу поняли, что обстановка накалилась до предела.

В Слоуне все знали: чернокожие игроки не явились на тренировку в среду и поклялись не играть в пятницу. Большего оскорбления жителям, которые обожали футбол, нанести было невозможно. Болельщики, рьяно и преданно поддерживавшие свою команду еще неделю назад, теперь чувствовали себя преданными. В городе витало напряжение, эмоции перехлестывали через край. Белые жители переживали из-за футбола и из-за сгоревшей церкви, а чернокожие не могли смириться с казнью.

Как часто бывает, определить, что конкретно спровоцировало неожиданно вспыхнувший мятеж, не удалось. Многочисленные разбирательства выявили только два момента: чернокожие учащиеся обвиняли во всем белых, а те — наоборот. Вопрос со временем вызвал меньше сомнений. За несколько секунд до первого звонка в 8.15 произошло несколько событий. На первом и втором этажах в раздевалках мальчиков загорелись дымовые шашки, а в коридорах стали взрываться красные петарды. Возле центральной лестницы сработали фейерверки, и школу охватила паника. Большинство чернокожих учащихся выбежали в коридор, и завязалась драка между ними и белыми. Учителя метались по классам, тщетно пытаясь навести порядок. Драка становилась массовой, и вскоре все бросились на улицу с криками: «Пожар!», хотя огня нигде не было. Полицейские вызвали подкрепление и пожарных. Продолжали взрываться петарды. Дым становился все плотнее, паника усиливалась. У входа в спортивный зал несколько чернокожих стали крушить витрины со спортивными трофеями школы. Это заметили белые, и завязалась новая потасовка, выплеснувшаяся на улицу. Директор оставался в кабинете и пытался всех образумить, используя систему громкой связи. Его призывам никто не внял, и охватившее школу безумие продолжало набирать силу. В 8.30 директор объявил, что занятия отменяются на этот и следующий дни. Полицейским вместе с прибывшим подкреплением удалось, наконец, взять ситуацию под контроль и эвакуировать всех учащихся. Пожара не было, хотя все помещения заполнил дым и едкий запах дешевой пиротехники. Материальный ущерб ограничился разбитыми стеклами, засорами туалетов, перевернутыми шкафами и вскрытым торговым автоматом с безалкогольными напитками. Трех учащихся — двух белых и одного черного — отвезли в больницу с резаными ранами. Многие школьники с ушибами и другими травмами за медицинской помощью предпочли не обращаться. В неразберихе массовой драки найти зачинщиков было невозможно, поэтому никаких арестов сразу не последовало.

Многие учащиеся — как белые, так и черные — отправились домой за оружием.

Роберта, Андреа, Седрик и Марвин прошли досмотр у входа в блок Полански, после чего в сопровождении надзирателя отправились в зал для свиданий, где за последние семь лет были великое множество раз. Хотя Драммы ненавидели тюрьму и все, что с ней связано, они понимали: очень скоро она останется в прошлом, и это прошлое будет преследовать их всю жизнь. Тюрьма стала для Донти последним домом.

В зале для свиданий имелось две кабинки, которыми пользовались адвокаты и их подзащитные. Они были больше размером и полностью отгорожены от остальных, чтобы ни охранники, ни смотрители, ни другие заключенные или адвокаты не смогли ничего подслушать. В свой последний день приговоренному к казни заключенному разрешалось общаться с родственниками и друзьями в одной из этих кабинок. Однако там тоже была перегородка из плексигласа, и разговор велся при помощи черных телефонных трубок по обе ее стороны. Никаких прикосновений.

По выходным в зале свиданий становилось шумно и людно, но по будням посетителей много не бывало. Среду резервировали для представителей прессы, и обычно накануне казни приезжало несколько журналистов, чтобы поговорить с тем, кому жить оставалось совсем недолго. Донти отказался от всех интервью.

Родственники вошли в зал для свиданий ровно в восемь, и кроме них там оказалась только Рут, работавшая в тюремной охране. Они хорошо ее знали, и она всегда выделяла Донти среди других заключенных. Рут поздоровалась с родней Драмма и искренне посочувствовала им.

Когда Роберта и Седрик вошли в кабинку адвокатов, Донти уже сидел за перегородкой. Чуть поодаль, у двери, стоял охранник. Как всегда, Донти приложил левую ладонь к плексигласу, и Роберта сделала то же самое. Даже через пластиковую перегородку они чувствовали тепло друг друга. Последний раз Донти заключал мать в объятия в октябре 1999 года, когда охранник разрешил им попрощаться после выхода из зала суда.

Донти, держа трубку в правой руке, сказал с улыбкой:

— Привет, мам. Спасибо, что пришла. Я тебя люблю.

Их ладони по-прежнему прижимались одна к другой.

— И я тоже тебя очень люблю, Донти. Как ты?

— Как обычно. Я уже побрился и принял душ. Сегодня со мной все очень приветливы. Дали новую одежду и принесли новые трусы. Просто чудесно. Все тут становятся такими милыми, перед тем как убить.

— Ты хорошо выглядишь, Донти.

— Ты тоже, мама. Такая же красивая, как всегда.

Во время первых посещений Роберта никак не могла сдержаться и постоянно плакала. Потом Донти ей написал, как больно ему видеть ее такой расстроенной. У себя в одиночной камере он и сам плакал часами, но не мог смириться с тем, что мать тоже плачет. Он хотел, чтобы она приезжала как можно чаще, но от ее слез ему становилось только хуже. Больше они не плакали — ни Роберта, ни Андреа, ни Седрик, ни Марвин и никто из родственников или друзей. Роберта строго следила за этим. «Если не можете с собой справиться, то уходите».

— Я разговаривала сегодня утром с Робби, — сказала она. — У него есть еще пара зацепок для последних апелляций, к тому же губернатор пока не отказал в отсрочке. Так что не будем терять надежды, Донти.

— Надеяться больше не на что, мама, не стоит себя обманывать.

— Ты не должен опускать руки, Донти.

— Ты так считаешь? Но мы не можем больше ничего поделать. Если в штате Техас хотят кого-то убить, то обязательно так и сделают. На конец месяца запланирована еще одна казнь. Здесь настоящий конвейер, который остановить невозможно. Конечно, если повезет, дают отсрочку, но свою я получил два года назад, и теперь мое время вышло. Здесь никого не волнует, виновен ты или нет, мама, главное — показать всему миру, какие тут все крутые. С Техасом не шутят и не связываются. Слышала об этом?