Из кармана выглядывает пачка сигарет. Я очень надеюсь, что мама его не видит. А то еще решит, что он антисоциален. Из-за одних только дыр на штанах. Она считает, что так одеваться нельзя. Встречают ведь по одежке, часто говорит она.

Чаще всего она говорит это Лиззи, у той тоже дырки на штанах, под ними — полосатые колготки, а иногда — совсем ничего. Это самое ужасное — дырки, под которыми ничего нет. Конечно, я знаю, что у нее там. Стринги, она даже дала мне их померить, на прошлой неделе, перед тем как уехать в горы. Я сказала, что, по-моему, они ужасно неудобные, а Лиззи сказала: бэби, да ты вообще ничего не понимаешь, и мы смеялись, как сумасшедшие, а потом нахлобучили стринги на голову, как шапки.

Муха ставит велосипед перед нашим забором. Решительно открывает калитку и заходит на участок. Перед окном ванной комнаты он останавливается и смотрит вверх на меня.

Мне очень хорошо видно, что ты прилипла к окну, — говорит он, а я от ужаса плюхаюсь в ванну, хотя так делать не стоит, если не хочешь сломать себе шею. Ванна может быть ужасно опасной, если человек невнимателен и поскользнулся.

Я же сказал, я очень хорошо вижу, как ты там прилипла к окну, — повторяет он и бросает в раму камешек, наверно, чисто по привычке, он всегда так делает.

В этом вся проблема с вредными привычками, они принуждают тебя делать что-то снова и снова. Анна, например, грызет ногти, до мяса, хотя это больно, и руки у нее иногда выглядят ужасно, но она все равно это делает.

Раньше мама пыталась отучить ее, специально покупала горький лак для ногтей, чтобы Анна отвыкла, но ничего не помогло, она продолжала поедать ногти, даже с лаком. Я думаю, у Мухи с бросанием камней точно так же.

Чего тебе, — шиплю я через щель, давай проваливай.

На миг наступает тишина, потом он тихо смеется. Поднимает камушек и перебрасывает его из одной руки в другую. Нет, от него и правда все мухи передохнут!

Ты сегодня к деду не пошла, — говорит он, а я тебя ждал.

Ох… Лиззи, наверно, ужасно бы разозлилась, услышав такое. Ждал он! Не смешите меня!

Ты, наверно, хочешь сказать — в засаде сидел, — говорю я, это вы здорово умеете, можешь мне не рассказывать.

Прошлым летом мы накушались этого по самое некуда. А теперь даже дома не чувствуешь себя в безопасности. Хорошо бы Лиззи уже вернулась и сделала так, чтобы все снова стало просто и понятно.

Где твои дружки? — спрашиваю я злобно, небось, стоят за забором на стреме, или я ошибаюсь?

Он оглядывается, будто ищет кого-то.

Не вижу никого, — говорит он и опять улыбается.

Я переступаю с ноги на ноги, я стою прямо в носках в маленькой луже, которая натекла из крана. Папа всегда сердится из-за этого крана, потому что он протекает, а это разбазаривание энергии. Папа настаивает, чтобы мы затыкали ванну затычкой, чтобы вода не утекала просто так. Иногда ванна до половины наполняется ледяной водой, и мама говорит, может, лучше вызвать сантехника, а папа говорит, что она может это сделать за свои деньги, когда снова будет ходить на работу, а до того придется мириться с холодной водой.

Мои ноги, во всяком случае, уже совсем мокрые.

Слушай, — говорит мальчишка, ты завтра придешь на виллу?

Он бросает камешек над головой и не глядя снова ловит его за спиной. Ясно, хочет произвести на меня впечатление. Хвастун. Но в такие игры я не играю, тоже мне искусство — камешек дурацкий кидать… Пусть еще что-нибудь придумает.

Я ничего не отвечаю и нарочно громко втягиваю воздух через нос, так, чтоб он сразу понял, какого мнения я об этом предложении, а именно — самого низкого.

Ну, ты пока подумай, — говорит он, поворачивается, подчеркнуто равнодушно идет на улицу, у калитки на секунду останавливается и бросает камешек.

Мне не видно, куда он попал, слышно только глухой звук удара, я подозреваю, что это один из многочисленных скворечников, которые мама развесила в саду. На птиц она может смотреть часами. Когда нет мигрени.

Потом мальчишка запрыгивает обратно на велосипед, у него это получается очень по-мужски, и я могу еще раз оценить его с тыла.

Он делает круг, потом уезжает. Не оглядываясь.

Я решаю остаться в ванной до конца дня, снимаю носки и вешаю их на край ванны, пусть сохнут. Смотрю, как из крана капает вода и лужа становится все больше и больше, смотрю на небо, как оно темнеет, сквозь матовое стекло это видно.

Время от времени в дверь стучит папа, а потом Анна, ей нужно посмотреться в зеркало, ей постоянно нужно смотреться в зеркало, чтобы проверить, не потекла ли подводка или тушь. Мы с Лиззи решили, что никогда не будем краситься. Из-за Анны. Когда мы хотим ее позлить, то называем полярной совой, потому что она похожа на картинку из учебника биологии, где полярная сова высиживает птенцов. Лиззи как-то сказала: тут больше подходит «Анна высиживает птенцов»,зачеркнула название карандашом и подписала рядом новое.

У-ху, у-ху, — изображаем мы сову, когда Анна проходит мимо нас. Она всегда ужасно сердится и говорит, что мы мерзкие маленькие жабы.

Это совершенно не обидно, — говорит Лиззи, быть мерзкой маленькой жабой. Пусть мерзкая, зато не тупая.

Глупая корова! — кричит Анна через дверь, но я притворяюсь глухой.

Пауль уезжает, а я так и сижу в ванне. Он идет мимо окна ванной, через плечо у него, наверно, перекинут рюкзак с ноутбуком, он не останавливается.

Он мог бы сказать: ну, до следующей недели. Или: держись, не сдавайся.

Что-нибудь, чтобы я знала, что он помнит обо мне.

Дверь машины захлопывается.

Я немножко плачу, потому что знаю, что уже никогда больше не буду ждать его на ограде, и слушаю, как шум его машины постепенно замирает вдали.

Бабушка умерла в прошлом году в мае.

Она стала совсем тоненькой и лысой, такой я ее никогда не знала. У меня было ощущение, что она все больше и больше исчезает, пока от нее, в конце концов, ничего не останется.

Мальвина, — сказала она как-то, я становлюсь все меньше и меньше, скоро смогу спать в коробке из-под обуви — как ты думаешь?

Я не знала, что мне про это думать, потому что бабушка всегда была маленькой, едва метр пятьдесят, и потому что я знала, что она права. Бабушка всегда была во всем права. Она была мудрая, нежная женщина, никогда не кричала, а когда кричал дедушка, она улыбалась.

Кто улыбается, вместо того чтобы орать, всегда сильнее, — говорила она.

В день ее похорон улыбалось солнце.

Мы стояли вокруг могилы, все рыдали, особенно дедушка, и Анна, и старушки-соседки, но они всегда рыдают. Мама не рыдала, она осталась дома, с мигренью, она не переносит похорон, там слишком много людей и запах ладана, а в конце, когда каждый пожимает тебе руку и говорит искренние соболезнования, она может просто взять и убежать. Она не была даже на похоронах своих родителей, папа ходил на них один, с Паулем и Анной. Я тогда была еще слишком мала.

Я никогда еще не была на похоронах.

Рядом со мной стояла Лиззи. Мы были одеты в черную, слишком теплую одежду, солнце светило на нас, и Лиззи сказала: смотрите, солнце улыбается, потому что Бог радуется, что бабушка наконец-то на небесах.

Мы были единственными, кто не рыдал, мы бросили наши цветы на гроб, и я не могла поверить, что моя бабушка лежит там, внизу, потому что гроб был большим, гораздо больше, чем мне раньше представлялось.

Намного больше, чем обувная коробка.

Бабушка, наверно, в нем совершенно потерялась, подумала я.

После похорон мы отправились на виллу, прямо в черной одежде.

Мы бродили по дому, вылезали и влезали через окна второго этажа, я надеялась, что придут мальчишки, мне хотелось по-настоящему разозлиться, орать и выкидывать вещи из окна. Вилла вдруг показалась мне совсем пустой, как будто из нее исчезла душа.

Точно, — подумала я, душа отсюда сбежала.

Мы долго поджидали мальчишек, хихикая и изобретая глупые игры, потели, потому что было жарко, но не осмеливались снять черные вещи. Лиззи сказала, что снимать их нельзя, в день похорон надо быть в черном, а я сказала — может, и хихикать нельзя.