Моя маленькая женщина, — говорит дедушка.

Его рука на ощупь движется дальше, подбирается к груди, это ничего, совсем ничего, пусть он делает, что хочет, пока не добрался до моих мыслей.

Как раньше, — говорит он, ты ведь помнишь.

Тут я закрываю уши, прижимаю руки к ушам, тихонько напеваю песню, которую сегодня утром передавали по радио. Я ничего не знаю, ни про что не помню, я не буду больше листать альбом. Все что угодно, только не это, — приходит мне в голову, и эта мысль вытесняет облака из головы, как ледяной сквозняк, он проносится по комнате, переворачивает страницы книги, моей книги, фотографии вываливаются из нее, выскальзывают из моих рук, по моему телу расползается ужас.

Мы были так счастливы вместе, втроем: ты, бабушка и я. Теперь нас только двое.

Дедушка отрывает мои руки от ушей, чтобы я слышала каждое его слово.

Мы ведь были так счастливы вместе.

Я слышу свое дыхание, пластинка вертится, чтец читает монотонным голосом чуть нараспев, дальше и дальше, дедушка целует мне шею, плечи, он не замечает, как под его поцелуями я превращаюсь в лед.

Мы снова можем стать такими же счастливыми, — говорит он, его голос звучит взволнованно, прерывист.

Просто нужно быть осторожными, чтобы никто не узнал, не то они заберут тебя отсюда, понимаешь, Мальвиночка, они нас разлучат, они будут говорить, что ты ненормальная… Они тебя осудят.

Его голос гудит у меня в ушах. Заберут,отдается эхом, осудят, ты ненормальная, мы снова можем стать такими же счастливыми, мы вдвоем, ты и я.

Помнишь, как хорошо нам было, — говорит дедушка.

Я трясу головой, а он смеется, он думает, это шутка, он нежно трясет меня и смеется.

Да что ты, Мальвиночка, — говорит он, смеясь, неужели ты не помнишь?

Раздается стук в дверь. Дедушка замолкает, потом встает, подходит к двери, вид у него раздраженный и недовольный, спину он держит очень прямо. Он открывает дверь.

Что вам нужно? — говорит он резким тоном.

Бичек отвечает тихо, дружелюбно, она говорит, что я должна помочь ей снести коляску вниз, она говорит: пожалуйста, коляска слишком тяжелая, а у нее болит спина, прострел, это слово она повторяет несколько раз, чтобы убедиться, что дедушка ее понял. Я разглаживаю свою помятую футболку.

Пластинка все равно закончилась, — говорю я дедушке.

Он очень недоволен, но не может не отпустить меня. Мы несем коляску вниз по лестнице, я быстро прощаюсь, Бичек говорит, чтобы я приходила к ней в гости, завтра или послезавтра, а я говорю: посмотрим, и отвожу глаза.

Прошлым летом нам так и не удалось долго водить мальчишек за нос, несмотря на ухищрения Лиззи. Мы думали, что они испугаются выдуманного предводителя банды, но сильно ошиблись.

Несколько дней они бродили вокруг виллы, высматривая нас и нашего вожака.

Мы с Лиззи старались приходить на виллу пораньше, раньше мальчишек, чтобы они не видели, как мы входим туда вдвоем. Но, в общем, хитрость Лиззи оказалась бессмысленной.

Целыми днями мы торчали на вилле и ждали, когда же придут мальчишки, жарко было невыносимо, особенно на чердаке, и скучно нам было чуть не до смерти. Когда же в один из дней они не появились даже после обеда, у нас лопнуло терпение. Мы сидели на балках, чтобы держать под наблюдением путь к вилле, и у Лиззи сильно обгорели плечи.

Нет уж, хватит, — ругалась она, все время поправляя майку, которая терла обожженную кожу.

Ну что ты скажешь, они больше не придут, они хотят, чтоб мы тут изжарились, — сказала Лиззи, спорим, они ушли купаться.

Осторожно, чтобы не потерять равновесие, мы прошли по балкам назад и спрыгнули вниз на мой матрас. Это не так-то просто, надо хорошенько нацелиться и не бояться прыгать. Если промахнешься, можно здорово ушибиться. Как-то раз я так подвернула лодыжку, но все равно продолжаю прыгать. Я ведь не трусиха какая-нибудь. Лиззи прыгнула первой, из подушек взметнулись перья, они были похожи на снежинки в самый разгар лета. Прежде чем прыгнуть, я бросила взгляд через плечо на поселок, но клянусь, там никого не было, по крайней мере, никаких мальчишек с велосипедами. Я шлепнулась на матрас и пожелала, чтобы перья на самом деле превратились в снежинки, такая стояла жара.

Давай тоже искупаемся, — предложила я, мне этого ужасно хотелось, даже больше, чем мериться силами с мальчишками.

Лиззи тоже больше всего хотела искупаться, поэтому перед нами встала, так сказать, дилемма. Уйти и оставить виллу без присмотра или же медленно поджариваться тут. Некоторое время мы взвешивали все «за» и «против», так ничего и не решив, но тут Лиззи пришла в голову спасительная идея.

Позади виллы стояла старая деревянная бочка, в нее по желобу стекала с крыши дождевая вода, залезть в нее будет, конечно, просто зашибись как здорово, сказала Лиззи. Конечно, далеко не так здорово, как в нашем старом лягушачьем пруду, но попробовать стоило. В общем, мы побежали в сад, сверху сквозь листья деревьев на нас палило солнце. Скоро поспеют вишни, потом яблоки и сливы, а когда сливы поспели, лето заканчивается.

Мы сбросили с себя шорты и майки — этим летом мы обнаружили, как это прикольно — носить мужские майки в рубчик, и повесили их на нижнюю ветку яблони, всего в нескольких метрах от бочки. Коричневая вода в ней была чем-то похожа на бульон, пахла она затхло, а сверху плавала мелкая ярко-зеленая ряска, так что увидеть дно было невозможно, но мы решили, что от этого все становится еще увлекательней.

Залезть в бочку представлялось нам почти что проверкой на храбрость. Сначала мы потыкали в бочке палкой, взбаламутив ряску, нам ведь не хотелось вдруг наступить на какую-нибудь дохлую птицу, валяющуюся на дне. Я сказала, что обувь, наверно, снимать не надо, просто на случай, если мы просмотрели какую-нибудь гадость, и Лиззи со мной согласилась, такая перспектива ее тоже не радовала.

Ф-у-у, — захихикала она, а вдруг мы наступим ногой прямо в ноздрю Синей Бороде!

Эта мысль показалась нам настолько отвратительной, что мы быстро выдернули из воды ноги, уже наполовину туда засунутые.

Ерунда, — сказала я, для этого Синей Бороде сначала надо было отрубить голову.

Так его жена и отрубила, он наверняка ее страшно доставал, — сказала Лиззи, на него ведь без слез не взглянешь.

Из осторожности мы еще раз вооружились палкой, но не нашли ни ноздрей, ни чего другого, и тогда забрались через край в бочку.

Мне снятся темные коридоры, по которым я бегу, бабушка, обвитая капельницами, с электродами на морщинистой груди, она протягивает ко мне руки, а я бегу, бегу, бегу. Утром просыпаюсь с первыми лучами солнца, которые освещают комнату, вся в поту, вскакиваю с постели и иду в душ, включаю очень горячую воду, так надо, чтобы смыть сны. Я больше не смотрюсь в зеркало, когда я голая, мое тело предало меня. Если принять душ, а потом все время двигаться, то все хорошо и проблемы как бы исчезают. Только останавливаться нельзя и размышлять нельзя.

Но одна проблема все-таки есть — Муха. Муха действует мне на нервы. Я так и говорю ему, когда обнаруживаю его за контейнером для стекла на заднем дворе у дедушки, где он прячется, поджидая меня. Но все равно я нахожу его раньше, чем он замечает меня, я его чую. Он опять курит, и дым залезает мне в нос. Муха пугается почти до смерти, когда я заговариваю с ним, но так ему и надо, в конце концов я не просила его все время за мной бегать.

Ох, — говорит он, не подкрадывайся так!

Сегодня еще теплее, чем в последние дни. Скоро лето, скоро снова можно будет купаться и бегать босиком. На Мухе надеты короткие потертые джинсы, на нем они выглядят забавно, потому что ноги у него кривоваты. Я все равно делаю злое лицо, чтобы он сразу понял — я не в настроении общаться.

Я делаю, что хочу, и к тому же терпеть не могу, когда за мной шпионят. Это действует мне на нервы, — говорю я.

Муха улыбается, тушит сигарету о подошву и бросает ее в контейнер, ему, наверно, все равно, если контейнер сгорит и в этом будет виноват он, вот я бы уж точно вся извелась.