Ты знать, почему они спрыгнули. Катя была сильная, выдержала все многие ночи с отцом. Но сестру она не могла защитить. Она думала, умереть лучше…

Лучше, чем что? — спрашиваю я.

Лучше, чем жизнь, что у них была, и лучше, чем говорить. Понимаешь? Все можно изменить, только если ты говоришь.

Я не понимаю, — говорю я сердито, ничего не понимаю, я не понимаю, зачем вы мне рассказали эту страшную историю, она ко мне никакого отношения не имеет. Вы этого не понимаете. Совсем никакого отношения!

Я сталкиваю Братко с коленей и спрыгиваю со стула, ребенок просыпается, орет, его разбудил звук моего голоса, он орет, как будто его режут, и Бичек поспешно берет его на руки…

Мальвина, — говорит она, не уходи, пожалуйста…

Я торопливо иду к двери, Бичек за мной, она припирает дверь ногой, потому что руки у нее заняты младенцем.

Ты должна говорить, Мальвина, — говорит она настойчиво, а потом отходит от двери, выпуская меня. Прямо в руки дедушки, он стоит на лестничной клетке, наверно, подслушивал.

Он тащит меня в квартиру, схватив за запястье, запястье, которое я вчера растянула. Он никогда еще не пытался ударить меня, но сейчас мне вдруг становится страшно, что он это сделает, потому что я была у Бичек, из-за этой истории. Про историю дедушка ничего знать не может, но он чувствует. Он чувствует, о чем со мной говорила Бичек. Он выглядит, как загнанный в угол зверь. Разъяренный и непредсказуемый.

Ты больше никогда не пойдешь к этой женщине! — кричит он.

Он подчеркивает каждое слово, орет прямо рядом с моим ухом.

Ты поняла?!

Мы стоим в гостиной друг против друга. Он захлопнул за нами дверь, чтобы никто не слышал его криков. Он тяжело дышит, может, у него будет инфаркт, думаю я, тогда все кончилось бы. Все. Вдруг.

Ты поняла?! — кричит он снова и впивается пальцами мне в плечи.

Бабушка бы этого не хотела, — говорит он, на этот раз тише, и глаза у него опасно мерцают.

То, что случилось с бабушкой, произошло из-за тебя, ты ведь понимаешь это, правда? Очень даже понимаешь.

Я чувствую его затхлое дыхание на лице.

Я в этом не виновата, — говорю я и чувствую, как поднимаются слезы, я заталкиваю их назад, сглатываю, чтобы они вернулись вниз, в живот, туда, откуда пришли.

Нет, виновата, Мальвиночка, виновата!

Он потихоньку подталкивает меня спиной к дивану.

Пока мы были счастливы, мы втроем, все шло хорошо. Ты была счастлива, бабушка была счастлива, и я тоже.

Но потом — потом ты привела эту свою подружку, один раз, два, потом еще и еще. Помнишь, Мальвина?

Я киваю, потому что помню. Лиззи. Самая лучшая. Она меня спасла. Она вошла в мою жизнь зимой, вместе со снегом, и вдруг все стало хорошо. Я смогла забыть, и я забыла прочно и крепко. Всё. Все пятницы. Забыла все, что происходило за запертой дверью ванной, и тогда я смогла жить. Во мне больше не было страха. Но за все надо платить.

Она умерла из-за тебя, — говорит дедушка, из-за тебя. Ты больше не хотела приносить себя в жертву. Но в жизни это нужно. Нужно жертвовать собой для других. Для людей, которых ты любишь. Этому тебе придется научиться.

У нее был рак, — говорю я беспомощно.

Дедушка смотрит на меня с презрением, потом его лицо меняется, черты смягчаются, он отпускает мои плечи, берет мое лицо в ладони.

Да, был, — говорит он тихо, и ты могла бы ей помочь, Мальвиночка.

Усталым жестом он гладит меня по щекам, потом поворачивается, я слышу его шаги, он идет в ванную. Включает бойлер.

Я наполню нам ванну, Мальвиночка, — говорит он, как раньше.

Лиззи. В один прекрасный день она появилась в моей жизни. На уроке музыки у фрау Нойман, как раз передо мной. Я ждала своей очереди перед комнатой для занятий и слышала, как Лиззи играет на пианино. Это было ужасно. Она воодушевленно колотила по клавишам, почти не попадая на верные, чем приводила фрау Нойман в совершеннейшее отчаяние. Ровно в два ее урок заканчивался, она, как молния, выскакивала из двери и убегала, приветливо мне улыбнувшись, но никогда не оставалась, чтобы поболтать. Этот спектакль повторялся раз за разом несколько недель, а потом она заговорила со мной.

Теперь уже скоро, — прошептала она, прежде чем побежать вниз по лестнице.

В каком смысле — скоро? — спросила я тоже шепотом.

Выгонит она меня, — сказала Лиззи.

С того дня она держала меня в курсе дела. Она рассказала, что ее мама недавно начала работать в школе раннего музыкального развития и вбила себе в голову, что Лиззи тоже надо заниматься музыкой.

Я ей сказала, что мне подошли бы ударные, — сказала Лиззи, но она ничего и слышать не хотела.

Каждый раз, когда мы встречались у фрау Нойман, мы немножко разговаривали друг с другом, недолго, пока фрау Нойман раскладывала ноты и протирала клавиши пианино дезинфицирующей жидкостью. У фрау Нойман был такой бзик — она воображала, что ей постоянно угрожают бактерии, и поэтому дезинфицировала пианино после каждого урока.

До того дня, когда фрау Нойман действительно выгнала Лиззи, нам не приходило в голову встретиться после урока, но в тот день Лиззи подождала меня на лестнице. Хотя была зима, и она чуть не отморозила себе все что можно, сидя на ступеньках.

Привет, — сказала она, ну, что скажешь? Дело сделано!

Мы рассмеялись, а потом я взяла Лиззи к бабушке и дедушке. Лиззи долго не раздумывала, она вела себя так, как будто уже много раз проходила со мной пару десятков метров до их дома. Мы шли, размахивая папками с нотами, бросались снежками, и все было в сто раз лучше, чем всегда, потому что мы были вместе.

У бабушки мы помогли друг дружке с домашними заданиями, Лиззи лучше успевала по математике, а я — по немецкому. Мы выяснили, что живем недалеко друг от друга, но Лиззи ходит в другую школу, в частную, за которую платит ее отец, потому что его мучит совесть из-за романа с Аннабель. Лиззи сказала, что отцу платить за школу нетрудно, так даже лучше, чем когда он вечно торчал дома и всех нервировал.

Потом мы услышали, как в квартиру входит дедушка. Бабушка удалилась на кухню. Она явно нервничала и заявила, что ей надо мыть посуду, хотя ее давно уже вымыли, просто ей не хотелось встречаться с дедушкой.

Где же моя Мальвиночка, — крикнул он, а Лиззи захихикала и постучала пальцем по лбу.

Немножко того, да? — прошептала она.

Я придвинулась к ней поближе, мне было немножко страшно, но все обошлось. Дедушка вошел, увидел нас обеих сидящих за столом и не осмелился устраивать театр при Лиззи. Он вел себя очень дружелюбно, принес нам шоколада и мармеладных мишек, потом уселся на стул и глядел на нас.

Я победила.

С того дня Лиззи каждый раз приходила со мной. Мы встречались у дома фрау Нойман, шли к дедушке и бабушке, и ничего не случалось, наступила спокойная жизнь. Я чувствовала себя в безопасности.

Пройдет не так много времени, и именно там, где я сейчас стою, люди будут толкать тележки, набитые продуктами, по длинным проходам между полками с яркими упаковками и никогда не узнают, что земля здесь была покрыта ромашками и одуванчиками, не узнают, что в разных уголках и нишах виллы устраивали свои гнезда мелкие зверушки, а под крышей на балках жили голуби. У них не будет об этом ни малейшего понятия, они встанут в очередь в кассу и начнут злиться, потому что очередь движется слишком медленно, потому что денег не хватает, а дети ноют. Сейчас здесь никого нет. Ветер стих, апрель скоро закончится, лето засияет над лугами и сожжет мне кожу на плечах.

Я поднимаюсь по лестнице на чердак и стараюсь все-все отпечатать в памяти, чтобы не забыть: как скрипит дерево, какие трещины в стенах, запах гари, который по-прежнему ощутим на втором этаже. Вот и Синяя Борода. Я вынимаю фотографию из рамки, дважды складываю ее и кладу в карман. Я не хочу ничего забыть, хочу, чтобы все сохранилось в моем сердце без изменений. Все истории и звук босых ног, когда бежишь вниз по лестнице, Лиззин смех между балками и воркование голубей.