В этом-то и проблема с такими людьми, они не хотят понимать, — говорит он.
Падая, он ободрал себе руки и ударился коленом. Тем коленом, которое у него ранено еще с войны и с тех пор болит не переставая. Теперь он совсем не может ходить, может только смирно сидеть и прикладывать холодные компрессы, иначе боль пронзает все тело, от пальцев на ногах до кончиков волос.
А я-то тут при чем, я же не виновата, что он упал, — говорю я.
Мама лежит в затемненной спальне, и это хорошо, потому что мне не видно ее страдающей физиономии. Рядом с кроватью — лекарства и стакан воды, они едва различимы. Мама крепко держит меня за руку, потому что знает, что мне очень неуютно, когда она в таком состоянии. Когда на нее такое находит, я стараюсь уйти к Лиззи. Беру велосипед, кладу записку на кухонный стол, а мама, найдя ее, часто обижается — за то, что я о ней не забочусь. О маме Лиззи никто не должен заботиться, у нее никогда не бывает мигреней. И еще дома у Лиззи всегда можно шуметь, на полную катушку включать музыку, а если захочется — орать хоть целыми днями. Иногда, когда мы, включив музыку слишком уж громко, распрыгаемся по комнате, сосед снизу стучит в потолок. Мы выключаем звук, а Лиззина мама входит в комнату, прижав палец к губам, и говорит: перерыв.
Тогда мы с Лиззи сидим тихо-тихо… пока не начинаем лопаться от смеха.
Вот как все устроено дома у Лиззи.
Мальвина, — говорит мама, пожалуйста.
Она пахнет тигровым бальзамом, который наносит на виски, ей кажется, что головная боль от этого уменьшается. А по-моему, от этого запаха становится только хуже. Он преследует меня все детство, я не помню, когда от мамы пахло как-то по-другому.
Я совершенно точно знаю, чего она хочет — спихнуть все на меня, чтобы вместо нее к дедушке поехала я, потому что мама точно знает: всякий раз, когда она приходит к дедушке, он начинает на нее ругаться. Говорит, что она всегда выглядела слабосильной и никогда уже не сможет работать по специальности, если будет продолжать в том же духе. А потом еще спросит: кстати, а сколько уже лет Мальвине, тринадцать? Длинный же у тебя получился отпуск по уходу за ребенком.
Дедушка, если захочет, очень хорошо умеет обижать.
Пусть ему фрау Бичек принесет что-нибудь поесть, — говорю я. Это же об ее коляску дедушка споткнулся.
Мама тихонько вздыхает. Она знает так же хорошо, как и я, что дедушка, скорей всего, ниоткуда не падал. Он выдумывает такое, когда чувствует себя одиноко, а с тех пор как умерла бабушка, он чувствует себя одиноко довольно часто.
Одна не пойду, — говорю я, я там еще ни разу одна не была.
Мама снова вздыхает и сжимает мне руку.
Вчера же ты была там одна, — говорит она, а долго оставаться и не нужно.
У тебя болит голова только потому, что ты сама не хочешь туда идти, — резко отвечаю я.
Мама едва заметно вздрагивает, и я убираю руку.
Еда на кухне, — говорит она.
Это значит, что она считает тему исчерпанной.
Весь наш дом затемнен, Анна разговаривает по телефону в своей комнате, сквозь дверь мне слышен ее приглушенный голос, когда я иду на кухню забрать корзинку с едой и замок от велосипеда.
Ты тоже могла бы иногда что-нибудь делать! — кричу я, подойдя к ее комнате.
Специально очень громко. Чтобы мама вздрогнула, а ее мигрень стала бы еще сильнее.
Да пошла ты! — кричит Анна в ответ.
Я вешаю корзинку на руль велосипеда и уезжаю. Ехать совсем непросто, корзинка качается, приходится все время быть начеку, чтобы не потерять равновесие. Вообще-то на руль нельзя ничего вешать, это слишком опасно, но сегодня мне на это наплевать. Мне надо проехать через весь город, вниз по крутому склону холма, он называется Гальгенберг, я чувствую, как ветер дует мне в лицо, и перестаю крутить педали. А не закрыть ли мне глаза, как частенько делает Лиззи, чтобы меня позлить?
Я слепая! — кричит она, скажи, когда будет светофор…
Светофор стоит у подножья холма, там надо сильно тормозить, если ты уже как следует разогнался. Я тогда притворяюсь, что совсем не боюсь за Лиззи, но я, конечно, боюсь, тут уж ничего не поделаешь — ведь она моя лучшая подруга.
Никогда больше так не делай, — говорю я всякий раз, когда мы стоим рядом внизу у перекрестка. Лиззи только пожимает плечами и ухмыляется, глядя на меня, негодяйка.
Я совсем ненадолго закрываю глаза, не крепко, сквозь щелку я вижу, как приближаются расплывчатые огни светофора, похожие на зеленые рождественские свечки. Слева и справа проносятся дома, кто-то что-то кричит, этот кто-то стоит на обочине дороги и машет мне рукой, мне, конечно, видно только расплывчатое синее пятно, но я слышу, что он кричит.
Эй, Красная Шапочка!
Я снова открываю глаза, и вот он уже рядом со мной, мальчишка из поселка.
Мы тормозим перед светофором, на котором как нарочно только что загорелся красный.
Мальчишка хватает меня за руку.
Ты что, совсем спятила? — говорит он, тяжело переводя дыхание.
Он же не знает, что глаза у меня были не совсем закрыты, а я притворяюсь, будто это самая обычная вещь, ничего особенного, я так каждый день делаю.
Я пожимаю плечами и высокомерно усмехаюсь. Как Лиззи.
Несешься вниз сломя голову, да еще и зажмурилась — я просто глазам своим не поверил!
Меня твое мнение не интересует, — отвечаю я и сбрасываю его руку, чтобы снова поправить корзину.
Вот только его мне не хватало. Довольно и того, что он рассказывал про виллу — как будто это правильно, что новый поселок растет и растет, а виллу пусть сносят, хотя ведь ясно, что она наша — моя и Лиззи. В общем-то, неудивительно, что его это бесит, я бы на его месте тоже разозлилась.
Мальчишкам доверять нельзя, сказала тогда Лиззи, никогда с таким, как он, не связывайся.
Светофор переключается на зеленый, и я снова нажимаю на педали.
Ты куда? — спрашивает он.
Едет впритык за мной, так что его переднее колесо почти касается моего заднего. Мальчишки всегда так делают, не знаю почему, со мной такое уже сто раз бывало, по пути в школу или из школы. В конце концов я почти всегда падаю, вместе с сумкой с книжками, или спрыгиваю с велика, чтобы не упасть, очень неприятно делать так на глазах у всех, они начинают смеяться и кричать: может, тебе колесики по бокам прикрутить?
Вот не знала, что это тебя касается, — говорю я, не оборачиваясь.
Он свистит сквозь зубы, подъезжает еще ближе, шины велосипедов трутся друг о друга, и мой велик опасно качается.
Злюка, — говорит он.
Я сворачиваю на боковую улочку, на самом деле мне не сюда, но я не хочу, чтобы он тащился со мной до самого дедушкиного дома. Буду его игнорировать, может, тогда он оставит меня в покое. Здесь совсем мало машин, мальчишка догоняет меня и едет почти рядом.
Почему ты вчера убежала? — спрашивает он.
Он и не думает оставлять меня в покое. Похоже, у него туча времени, все его дружки уехали небось кататься на лыжах или заболели гриппом, а ему ужасно скучно, вот он и рад, что смог отловить меня у светофора.
Мне надо было домой, — говорю я.
Конечно, это дурацкий ответ, никто не убегает просто потому, что ему нужно домой, но ничего другого мне в голову не приходит. Не буду же я говорить, что всю дорогу проревела из-за какой-то старой разваливающейся виллы; ему, во всяком случае, не буду. Да и вообще — я частенько так вот беру и убегаю.
А-а-а, — говорит он и косится на мою корзинку, в которой лежат пластиковые коробочки и бутылка вина.
Большим кругом мы объезжаем квартал, где живет дедушка. На третьем круге я все-таки заворачиваю на нужную улицу, а потом в неопрятный дворик, которым пользуются все жильцы, на веревках там всегда висит линялое белье, а мусорные баки переполнены.
На другом конце дворика, под каштанами, сидит фрау Бичек и качает коляску. Ребенок истошно орет. Он всегда орет, когда я его вижу, фрау Бичек говорит, это из-за электросмога: рядом с их квартирой стоит трансформаторная будка, и если хорошенько прислушаться, то слышно, как там что-то гудит. Но дедушка говорит, что это чушь, ребенок так орет, потому что все люди оттуда, из Польши, так орут, у них природа такая, а фрау Бичек говорит, электро — не есть хорошо.
