В горьком ожесточении своем Урсула понимала, что Уинифред суждено стать возлюбленной дяди. И она была рада этому. Некогда она любила их обоих. Теперь же ей хотелось от обоих избавиться. Их волглая, горько-сладостная порочность заползала в ноздри и болезненно застревала там. Все что угодно, лишь бы вырваться из этой мерзкой вони! Она навсегда расстанется с обоими, забудет эту их странную, мягкую и чуть подгнившую суть. Все что угодно — лишь бы выбраться.

Однажды вечером взволнованная Уинифред влезла в постель к Урсуле и, обняв девушку и прижав ее к себе, несмотря на нежелание подруги, сказала:

— Милая моя, голубчик, выходить мне за мистера Брэнгуэна, а?

Этот тяжкий, путаный и нечистый вопрос, казалось, повис на девушке липкой и невыносимой тяжестью.

— Он сделал предложение? — спросила она, всеми силами пытаясь оказать сопротивление.

— Сделал! — сказала Уинифред. — Ты хочешь, чтобы я вышла за него, Урсула?

— Да, — ответила Урсула.

И руки еще крепче сжали ее.

— Я так и знала, милая. И я за него выйду. Тебе ведь он нравится, не правда ли.

— Мне он всегда ужасно нравился, с самого детства.

— Знаю, знаю. И понимаю, чем он тебе так нравился. Он человек совершенно особый, не похожий на других мужчин.

— Да, — сказала Урсула.

— Но и на тебя он не похож, дорогая. Ха! Он хуже. В нем есть даже что-то неприятное — эти толстые ляжки..

Урсула молчала.

— Но я выйду за него — так будет лучше. А теперь скажи, что любишь меня.

Итак, слова признания у Урсулы были вырваны. Но несмотря на это, учительница, вздыхая, ушла от нее, чтобы поплакать у себя в комнате.

Через два дня Урсула уехала из Уиггистона. Мисс Ингер отправилась в Ноттингем. С Томом Брэнгуэном они обручились, и дядя, казалось, кичился этим, словно то было доказательством его надежности.

Помолвка длилась полгода. После чего они поженились. Том Брэнгуэн достиг того возраста, когда хотят детей. И он захотел их. Ни брак, ни устройство собственного дома его особенно не занимали. Он хотел размножаться. Он знал, что делает. Он нутром чувствовал, как растет в нем инерция, вот-вот готовая угнездиться и превратиться в апатию, полнейшее и глубочайшее безразличие. Он позволит машине подхватить и нести себя — мужа, отца, управляющего шахтой, теплая плоть будет двигаться монотонно, день за днем приводимая в движение машиной, научившей ее этому движению. Что же до Уинифред, она была женщиной образованной и под стать ему. Из нее выйдет хорошая спутница жизни. И она стала его супругой.

Вернувшись в Коссетей, Урсула начала воевать с матерью. Со школой было покончено, выпускные экзамены она выдержала. Дома ей предстоял бессмысленный промежуток между учебой и возможным браком.

Поначалу она представляла себе это время как нескончаемые каникулы, дающие ощущение свободы. Но душа ее была в смятении, металась искалеченная, в муках. Обдумывать свою жизнь, анализировать не было сил. На время надо было оставить все как есть.

Но очень скоро началась эта борьба с матерью. Мать обладала способностью постоянно и сверх всякой меры раздражать и бесить ее. В семье уже было семеро детей, тем не менее миссис Брэнгуэн была опять беременна и собиралась рожать девятого. Один ребенок умер в младенчестве от дифтерита.

Даже беременность матери Урсулу возмущала. Такой самодовольной удовлетворенностью веяло от этого бесконечного размножения! Казалось, миссис Брэнгуэн чуждо все, кроме вещей сиюминутных, обыденных и чисто физических. В то время как пылкая Урсула мучилась всеми муками юности, стремящейся к недостижимому идеалу, чему-то необъятному и даже не доступному разуму. И она бешено, яростно сопротивлялась обступившему ее мраку. Частью этого мрака была ее мать. Ограничивать все, как это делала мать, миром непосредственной реальности, самодовольно отвергая существование чего-то иного, высшего, было ужасно. Миссис Брэнгуэн ни капли не интересовалась ничем, кроме детей и дома, лишь это, а также местные сплетни и пересуды определяли круг ее забот. Все прочее она отвергала, отодвигала от себя. Так она и жила — беременная, неопрятная, невозмутимая, в каком-то смутно ощущаемом своем достоинстве, несуетливом угождении себе и детям, в первую очередь детям, осознающая, что до конца исполнила свое женское предназначение.

Этот бесконечно длившийся восторг, исполненный самодовольства деторождения, не давал ей стариться и созревать. Она казалась едва ли не старше, чем в тот день, когда родилась Гудрун. За все эти годы ничего не происходило, кроме рождения детей, ничего не волновало ее, кроме детских телец. Как только дети входили в возраст и начинали мучительно задумываться над собственным предназначением, она отстраняла их от себя. Но по-прежнему она царила в доме, где влачил свое дремотное существование в постоянном жалком и плодоносном соитии с ней и Брэнгуэн. Обоих этот постоянный жар лишал индивидуальной обособленности, четкости индивидуальных очертаний.

Как же возмущала Урсулу эта ненавистная ей душная и ограниченная стадность, эта семейная замкнутость! Спокойно, безмятежно и непоколебимо вершила миссис Брэнгуэн свое физическое владычество в доме, владычество материнства.

И то и дело происходили битвы. Урсула отстаивала важные для нее вещи. Она требовала, чтобы дети были не так тиранически грубы и давали ей место в этом доме. А мать все осаживала, осаживала ее. С инстинктивной хитростью размножающейся самки миссис Брэнгуэн высмеивала все пристрастия Урсулы, уничтожала ее идеи, делала нелепыми ее высказывания. Урсула пробовала отстаивать, например, равноправие женщин по части работы, действия.

— Ах, ну да, — говорила мать. — Там как раз скопилась гора нештопаных чулок. Вот и действуй!

Штопать чулки Урсула не любила и от такого остроумного выпада лезла на стенку. Она начинала отчаянно ненавидеть мать. После нескольких недель вынужденного домашнего затворничества дом ей опротивел. Грубость, пошлость, явная бессмысленность домашнего уклада вгоняли ее в ярость Она спорила и нападала, она делала замечания детям, досаждая им, она демонстративно не общалась с беременной матерью, всячески выказывая ей свое презрение, а та отвечала ей надменным безразличием и обращалась с ней как с самолюбивым ребенком, которого не надо принимать всерьез.

В свару иногда втягивали и Брэнгуэна. Любя Урсулу, он, ссорясь с ней, испытывал стыд и даже чувствовал себя предателем. И тем яростнее он ополчался на нее, ополчался грубо, так, что дочь белела и безответно замолкала. Все чувства в ней замирали, и гнев застывал, холодный, тяжкий.

Сам же Брэнгуэн находился в тот момент в очередном своем периоде некоторого движения. После долгой спячки он углядел лазейку, ведшую к свободе. Двадцать лет проработал он чертежником в конторе, выполняя работу без всякого интереса, а лишь потому, что видел в этом свой жребий. Взросление дочерей, зрело отвергающих теперь старые формы, являлось освобождением и для него.

Он обладал неуемной энергией. Слепо, как крот, прорывал он свой лаз, высвобождаясь из-под тягостной толщи физической реальности, под которой погребена была его жизнь. Медленно, слепо, на ощупь собирая остатки былых сил, продвигался он к своеобразию самовыражения и формы.

И в конце концов после двадцатилетнего перерыва он вернулся к резьбе по дереву, вернулся почти к тому же, на чем оставил его в период жениховства — к барельефу Адама и Евы. Однако теперь, обладая знанием и мастерством, он утратил воображение и широту взгляда. Он осознавал незрелость, детскость своих прежних воззрений, осознавал всю призрачность мира, их породившего. Сейчас он утвердился, укрепился в реальности. Много лет он проработал в Коссетее над органом, реставрируя деревянные части церкви, постепенно приходя к пониманию всей красоты простого труда. И его вновь охватило желание выражать себя через резьбу по дереву.

Но дело не пошло — он был не в настроении: слишком занят, слишком заморочен, не уверен в себе. Поколебавшись, он стал осваивать лепку. К своему удивлению, он понял, что ему это не чуждо. В глине, в гипсе у него получались превосходные, поистине прекрасные копии. Тогда он принялся за голову Урсулы — горельеф с ее изображением в стиле Донателло. Первоначальный эскиз получился, отвечая его потаенным желаниям. Но сосредоточиться, удержавшись на этой высокой планке, он не смог. С горьким чувством разочарования он оставил этот замысел. Он продолжал делать копии или повторять мотивы классики. Он полюбил делла Роббиа и Донателло с той же страстью, какую в молодости вызывал в нем Фра Анжелика Его работы отличали та же свежесть, та же наивная живость, что были присущи ранним итальянцам.