Все это время жизнь ее оставалась какой-то рваной, частичной, неполной. Часть души была холодной и в жизни не участвовала. И при этом она была ненормально чуткой. Выносить даже себя саму ей было непросто. Когда к ней на улице подошла грязная и красноглазая старуха с просьбой о милостыне, она отшатнулась от нее, как от прокаженной. И потом, когда старуха стала выкрикивать ей вслед злобные ругательства, она корчилась, дрожа от безумного страдания, и терпеть себя самое у нее не было сил. А после одна мысль об этой красноглазой вгоняла ее в какое-то безумие, от которого горели тело и мозг, и хотелось броситься и покончить с собой.

И в этом состоянии ее потаенные сексуальные желания превратились в своего рода болезнь. Тело было так возбуждено, так чувствительно, что даже прикосновение грубой шерсти, казалось, рвет ей нервы.

Урсуле оставалось проучиться в школе лишь два семестра. Она готовилась к выпускным экзаменам. Это было скучно и утомительно, потому что в отсутствие счастья она обычно словно глупела. Но упрямство и сознание неотвратимости судьбы заставляли ее нехотя усердствовать. Она понимала, что вскоре ей захочется самостоятельности и ответственности, и она боялась, что это окажется невозможно. И всепоглощающее желание полной независимости, независимости социальной, независимости от всех авторитетов толкало ее тупо сидеть за уроками. Хотя она и знала, что для нее существует и выкуп — ее женственность. Она навсегда останется женщиной, и все, что окажется недоступным ей как человеку, такому же, как все другие, члену человеческого сообщества, она добудет как женщина, существо иной породы, чем мужчина. В ее женственности, она это ощущала, таилась ее сила, ее клад, которым можно было оплатить свободу. Однако насчет этого клада она благоразумно помалкивала. Существовал таинственный мужской мир, в котором можно было попытаться освоиться, мир повседневного труда и повседневных обязанностей, мир, где надо было трудиться на благо общества. Последнее восторга у нее не вызывало. Но ей хотелось победы также и в этом мире.

И она корпела над уроками, не позволяя себе сдаться. Кое-что из них ей нравилось. Ее предметами были английский, латынь, французский, математика и история. Но едва научившись читать по-французски и латыни, она начала дремать над синтаксисом. Углубляться в английскую литературу ей также показалось скучным.

Зачем помнить прочитанное? Кое-что в математике с ее холодными абстракциями привлекало Урсулу, хотя конкретные упражнения и наводили скуку. Некоторые исторические фигуры ее озадачивали, заставляя размышлять над их действиями, но политика ее возмущала, а церковников она ненавидела. Лишь урывками, в минуты прозрения, рождалось у нее острое понимание того, что занятия обогащают ее и образовывают, — так поняла она это, например, прочитав «Как вам это понравится» или в другой раз, когда ее пронзил латинский текст и ей показалось, что кожей своей она ощутила ток латинской крови, поняла, как билось сердце у римлян, — с тех пор римляне стали ей особенно близки. Ее восхищали нелепые капризы английской грамматики, дарившие ей наслаждение следить за переменчивостью слова и фразы, а математика, даже самый вид алгебраических формул, так просто пленили ее.

Одолевавшие ее в то время чувства были так разнообразны и путаны, что лицо ее приобрело даже странное, удивленное и немного испуганное выражение, словно она не ведала, что в любую минуту может выпрыгнуть на нее из глубин неведомого и ее одолеть.

Какие-то клочки и обрывки знания вызывали у нее ни с чем не сообразное восхищение. Узнав, например, что в почках осенних растений уже содержатся свернутые, но целостные и развитые цветы, которым после девяти месяцев ожидания предстоит распуститься, она просияла в триумфе радости. «Будь я деревом, я была бы бессмертна», — с жаром, но нравоучительно говорила она, в благоговении останавливаясь возле гигантского ясеня.

Но настоящую, неприкрытую угрозу для нее являли собой люди. Жизнь ее в этот период была аморфной, трепетной, казалось, избегавшей любого прикосновения. Она могла отдавать себя людям, но, отдавая, она не была самой собой, ибо себя еще не имела. Она не боялась и не стеснялась деревьев, птиц или неба. Но она всеми силами избегала людей, сжималась от соприкосновений с ними, стыдясь своей непохожести на них, таких устойчивых, явных, представляя собой колеблющееся нечто, наделенное лишь странной чувствительностью, но не имеющее ни формы, ни определенности существования.

В этот период огромным утешением и щитом для нее стала Гудрун. Младшая сестренка была грациозным зверьком, чуравшимся любого прикосновения, девчоночьих секретов и ревности, сопряженной с тесной школьной дружбой. С прирученными домашними кошками, будь они хоть сама ласковость, этот зверек не желал иметь ничего общего, подозревая в них все ту же дикость, лишь слегка прикрытую ненадежной и фальшивой маской покорности.

Это было камнем преткновения и для Урсулы, мучительно страдавшей при мысли, что кому-то она не нравится, даже если этого «кого-то» сама она презирала. Разве может она, Урсула Брэнгуэн, кому-то не нравиться? Вопрос оставался без ответа, но перспектива ее ужасала. И она искала спасения у Гудрун, такой естественной и безразличной в своей гордыне.

Выяснилось, что у Гудрун имелся талант к рисованию. Это решало проблему откровенного безразличия девочки к учению. О ней стали говорить: «Зато она чудесно рисует».

Внезапно Урсула обнаружила, что между ней и ее учительницей, мисс Ингер, возникло странное взаимопонимание. Учительница была привлекательной двадцативосьмилетней женщиной, чья видимая бесшабашность изобличала в ней чистейший тип женщины современной, сама независимость которой может скрывать потаенную печаль. Она была умницей, хорошо знавшей свое дело, которое и исполняла аккуратно, споро и властно.

Урсуле было неизменно приятно глядеть на нее — ясную, решительную и при этом изящную. Голову учительница держала высоко и чуть-чуть откидывала ее назад, а то, как она укладывала на голове свои темно-русые волосы, Урсуле казалось верхом благородного достоинства. Одета мисс Ингер всегда была в хорошо сшитую юбку и чистую, приятную, ладно сидевшую на ней блузку. Все в ней настолько дышало порядком, чистотой и безмятежностью, что сидеть в ее классе было истинным удовольствием.

Голос мисс Ингер был ей под стать — чистый, звонкий, с уверенными красивыми модуляциями. Глаза у нее были голубые, ясные, взгляд полон достоинства. Она производила впечатление человека, превосходно воспитанного, исполненного благородства самой высокой пробы, неизменно разумного в своих действиях. И все же в облике ее сквозила бесконечная горечь, и что-то жалобное виднелось в высокомерно сжатом рту.

Это странное взаимопонимание и взаимотяготение между девушкой и ее учительницей стало особенно явно после отъезда Скребенского — возникла невысказанная, непередаваемая близость, которая подчас может связывать людей, даже вовсе не знакомых друг с другом. Раньше отношения их были вполне дружескими и вполне безличными, как это часто бывает в школе, где всегда ощущается, кто учительница, а кто ученица. Теперь же, однако, их связывало нечто другое. В классе они чувствовали друг друга так, словно других рядом и вовсе не было. Присутствие Урсулы на ее уроках доставляло Уинифред Ингер горячую радость, для Урсулы же жизнь теперь начиналась с приходом в класс мисс Ингер. Находясь рядом с любимой, такой непонятно-близкой учительницей, Урсула словно нежилась в благодатных лучах солнца, чье тепло пьянило, проливаясь прямо в душу.

Блаженство от присутствия мисс Ингер, которое испытывала Урсула, было сильнейшим и очень жадным. Отправляясь домой, она мечтала об учительнице, без конца придумывала, что бы она могла ей подарить, дабы заставить ее кумира воспылать к ней любовью.

Мисс Ингер была бакалавром искусств и училась в Ньюнхеме. Она была из семьи священника, хорошего происхождения. Но что больше всего нравилось в ней Урсуле, это ее красивая стать, прямая спортивная фигура и ее неизменная, неумолимая гордость. Гордая, вольная, как мужчина, она была по-женски изысканна.