Утро готовило ей новую атаку внешней жизни. Но она осталась холодной, мертвой, вялой. За завтраком появился Скребенский. Он был бледным, уничтоженным. Друг на друга они не глядели и друг с другом не разговаривали. Не считая обычной вежливой болтовни воспитанных людей. Оставшиеся два дня они провели порознь и не обсуждали произошедшее. Они были как два мертвеца, не решавшиеся ни признать, что знакомы, ни поглядеть друг другу в глаза.

Потом она сложила вещи, оделась. Вместе с ней к тому же поезду ехали еще несколько гостей. Так что возможности поговорить не предвиделось.

В последнюю минуту он постучал к ней в дверь. Она стояла с зонтиком в руках. Он прикрыл дверь. И не знал, что сказать.

— Ты что, порвала со мной? — наконец спросил он, вскинув на нее взгляд.

— Не я, — сказала она. — Это ты порвал со мной — мы порвали друг с другом.

Он взглянул на нее, в замкнутое лицо, показавшееся ему жестоким. Он понял, что больше никогда и пальцем не прикоснется к ней. Его воля была сломлена, а содранная кожа кровоточила, но он цеплялся за свою телесную жизнь.

— Ну, а что я такого сделал? — спросил он довольно раздраженным тоном.

— Не знаю, — отвечала она все тем же тусклым, бесчувственным голосом. — Все подошло к концу. Мы потерпели крах.

Он молчал. Ее слова все еще жгли его изнутри.

— Это моя вина? — спросил он, наконец подняв на нее взгляд и навлекая на себя последний удар.

— Ты не смог… — начала было она. И осеклась.

Он отвернулся, страшась услышать еще что-нибудь. Она уже поднимала сумку, вынимала платок, перекладывала из руки в руку зонтик. Ей пора было ехать. Он ждал, чтобы это произошло.

Наконец приехал экипаж, и она уехала с остальными. Когда она скрылась из глаз, его охватило чувство огромного облегчения — от возвращения обычной приятной жизни. Мгновенно все изгладилось из памяти. Весь день он был по-детски мил, благожелателен, общителен. Он и сам удивлялся тому, как, оказывается, приятна жизнь. И как просто было избавиться от Урсулы. Все вокруг виделось ему приятным, простым, все дружески улыбалось ему. В какую же фальшь, однако, она его втянула!

Но ночью остаться одному оказалось тяжело. Его сосед уехал, и темные ночные часы явились для него мукой. С горьким ужасом он все глядел в окно. Когда же рассветет, когда рассеется темная пелена? Напрягая каждый нерв, он терпел. И уснул лишь с рассветом.

Он не думал о ней. Но мука ночных часов продолжалась, превратившись в манию. Он спал плохо, то и дело просыпаясь в тоске. Страх подтачивал изнутри.

Он придумал засиживаться допоздна, пить в компании до часу ночи или до полвторого, после чего следовали три часа сна-забытья. Светало в пять утра. Но если он просыпался раньше и видел тьму, его охватывал приступ безумия.

Днем он чувствовал себя хорошо, вечно был занят чем-нибудь преходящим, цепляясь за мелкие будничные вещи, которые в его представлении разрастались в размерах и давали удовлетворение. И какими бы пустыми ни были его занятия, он всецело отдавался им и чувствовал себя нормальным состоявшимся человеком. Он был постоянно деятелен, жизнерадостен, весел, обаятелен и банален. И страшился он лишь тьмы и молчания собственной спальни, в которых ему слышались вызов и бередивший душу вопрос. Вот этого выносить он не мог, как не мог выносить и мыслей об Урсуле. Ему не хватало духа, основы. Об Урсуле он не думал никогда, не допускал этого и не давал ей знать о себе. Она была тьмой, вызовом ему и его ужасом. Он обратился к сиюминутным вещам. Ему хотелось побыстрее жениться, отгородившись этим от тьмы, ее вызова и бередившего душу вопроса. Он решил жениться на дочери полковника. Быстро, не колеблясь, подгоняемый манией деятельности, он написал этой девушке, сообщил, что помолвка его расстроилась — это было временное увлечение, которое теперь, когда все кончено, он сам понимает даже меньше других, и не мог бы он повидаться поскорее с милым его сердцу и добрым другом? Лишь ее ответ успокоит его и сделает счастливым.

Он получил ответное письмо от несколько удивленной девушки, которая, однако, увидеться с радостью соглашалась. Жила она со старой тетушкой. Он отправился к ней немедля и в первый же вечер сделал ей предложение. Предложение было принято. Не прошло и двух недель, как была отпразднована нешумная свадьба. Урсулу об этом событии не известили. А еще через неделю Скребенский с новой женой отбыли в Индию.

Урсула вернулась домой в Бельдовер слабая, смутная, замкнутая. Говорить или даже концентрировать внимание она почти не могла. Кипучую ее натуру, казалось, прихватило морозом Родные спросили, что случилось. Она объяснила им, что помолвка со Скребенским разорвана. Родные недоумевали, сердились. Но принимать это близко к сердцу она не могла.

Недели ползли медленно, вяло. Он, должно быть, уже отплыл в Индию. Но и это не вызывало у нее интереса. Она была равнодушна, ни сил, ни любопытства к чему-либо в ней не осталось.

И неожиданно ее, как молнией, прошибла дикая мысль — неужели она беременна? Она была настолько погружена в мучительные размышления о себе, о нем, что такая возможность ей не приходила в голову. И теперь ее как пламенем ожгло. Неужели она беременна?

В первые пламенные часы этого чудесного осознания она не отдавала себе отчета в том, что именно она чувствует. Ее словно бросили в костер, привязав к столбу. Языки пламени лизали ее, постепенно подбираясь все выше и пожирая ее. Но эти пламенные языки в то же время были и благотворны. Они несли покой. Однако что чувствовали ее сердце и лоно, она не понимала. Она была как в полуобмороке.

Затем мало-помалу тяжесть на сердце, давя и давя, вернула ее к жизни. Что происходит? Она что, будет рожать? Рожать ребенка? Куда? Обрекая на что?

Плоть ее трепетала от возбуждения, но на сердце был камень. Этот ребенок, думала она, как печать, удостоверяющая ее никчемность. Но плоть ее радовалась беременности. И она надумала написать Скребенскому, поехать к нему, выйти за него замуж и, не мудрствуя, стать ему хорошей верной женой. Разве так уж важны ты сама и твоя жизнь? Важно просто жить день ото дня, важно телесное, такое милое тебе существование, обильное, мирное, полное, без мыслей о запредельном, не ведающее больше никогда ни тревог, ни мучений. Она заблуждалась и проявляла греховное высокомерие и гордыню, желая чего-то непомерного, какой-то выдуманной свободы, какой-то иллюзорной и тщеславной самореализации, которой, как ей мнилось, ей было никогда не достичь со Скребенским. Да кто она такая, чтобы стремиться к какой-то выдуманной самореализации? Разве недостаточно было бы мужа, детей, крыши над головой и места под солнцем? Разве мало было бы ей того, чем довольствовалась ее мать? Она выйдет замуж, станет любить своего мужа, легко и просто займет свое место в жизни. Вот он — идеал!

И внезапно она увидела мать такой, какой та была на самом деле, в истинном ее свете. В матери все было просто и, в общем, правильно. Она принимала жизнь такую, какая была ей дарована. Она не стремилась высокомерно ко всяким выдумкам, не настаивала на том, чтобы переделывать жизнь на свой собственный лад и вкус, приспосабливая ее к себе. Мать была права в истинном, глубинном смысле, а вот она, Урсула, заблуждалась — была суетна, высокомерна и гонялась за химерами!

И ее охватили великое смирение и рабская покорность судьбе. Она даст надеть на себя оковы, она полюбит рабство, несущее мир и покой! И в этом настроении она села писать Скребенскому.

«С тех пор, как ты уехал, я много передумала и пришла к истинному своему «я». Не могу передать тебе, как я раскаиваюсь в своем греховном и противоестественном поведении. Мне было даровано любить тебя и знать, что ты меня любишь. Но вместо того чтобы с благодарностью и коленопреклоненно принять то, что было даровано Господом, я возмечтала достать луну с неба, завладеть ею для себя одной. А из-за того, что это было невозможно, я упустила все остальное.