Но с 1923 года из-за рака челюсти Фрейд был вынужден носить протез, прозванный им «монстром», с тех пор он никогда уже не получал от еды прежнего удовольствия.

С присущим ему чувством юмора Фрейд сообщал друзьям последние новости о своем здоровье. 10 мая 1923 года он писал своей дорогой Лу:

«Могу сообщить вам, что я вновь начинаю говорить, жевать, работать и даже курить – конечно, весьма своеобразно, понемногу и очень осторожно, так сказать, на мещанский манер. Мой семейный врач даже подарил мне мундштук на мой день рождения, который был отмечен с такой помпой, словно я опереточная дива или словно это мой последний день рождения.

Прогнозы, которые делают врачи после операции, неплохие. Вы знаете, что это означает просто-напросто некоторое отдаление той угрозы, что нависла над моим будущим. Моя жена и дочь с нежностью ухаживали за мной. Я полностью разделяю ваше мнение по поводу нашей беспомощности перед физической болью и считаю, как и вы, что это очень неприятно и даже подло. Будь возможность свалить вину за все это на кого-нибудь конкретного, я бы так и сказал ему».

А Карлу Абрахаму, этому неисправимому оптимисту, он писал: «Сегодня я сделал перевязку, встал с постели и запихнул все, что от меня осталось, в одежду. Спасибо вам за все новости, письма, приветствия и вырезки из газет. Если я смогу спать без уколов, то вскоре вернусь домой».

Несмотря на несколько десятков операций и проблем с протезом, жизнь взяла свое, и Фрейд вновь приступил к приему своих многочисленных пациентов. Конечно, он быстро уставал, его правое ухо «вышло из строя», а процесс приема пищи «не терпел посторонних глаз». Но вот что Фрейд писал 1 апреля 1925 года Максу Эйтингону: «В окружении трех нежных созданий (Марты, Минны и Анны), постоянно заботящихся обо мне, я не могу позволить себе хныкать, для меня это хороший повод учиться держать себя в руках. Однако все мы ужасно устаем».

К счастью, в качестве утешения у него всегда были дорогие его сердцу сигары, от них он никак не мог отказаться, и его близкие следили за тем, чтобы их запас не иссякал. «Еще хочу вам сказать, что маленькие сигары сорта "Перл" оказались очень неплохими. Их запас подходит у меня к концу. Если человек из Берхтесгадена (где Эйтингон доставал хорошие сигары) не может доставить мне "Соберанос", я с удовольствием возьму прекрасные сигары сорта "Рейна-Кабана", которые мне уже однажды предлагались в качестве замены», – вспоминал Макс Шур одно из писем Фрейда.

То ли из- за болезни, то ли из-за того, что ему было тяжело общаться с людьми, а может быть, под влиянием Марии Бонапарт, Фрейд, который до того терпеть не мог животных, вдруг проникся нежностью к собакам. В конце своей жизни, словно позабыв о том, что у него не всегда была тяга к существам типа Топси, Джофи, верного Вольфа и ласковой Люн Ю, Фрейд признался, что искренняя, без какой-либо двусмысленности привязанность к ним доставляла ему истинное наслаждение. Поглаживая одну из своих собак – чау-чау с золотистой шерсткой, Фрейд как-то поймал себя на том, что напевает арию Октавио из «Дон Жуана»: «Дружбы связь скрепила нам сердца», Cosi saremo amici.

Посвящая К. Абрахама в скромные радости своего летнего отдыха, Фрейд писал: «Время здесь идет совершенно незаметно. Оглядываясь вечером на события прожитого дня, замечаешь, что почти нечего вспомнить: несколько фантазий за рабочим столом, сеанс с одним американцем, несколько забавных эпизодов, героем которых стал наш пес Вольф (вы пока с ним не знакомы: из-за своей ревнивой и необузданной любви к хозяевам и недоверия к чужим, из-за сочетающихся в его характере свирепости и покорности он часто становится объектом всеобщего внимания), а также несколько писем, корректура авторских оттисков, визиты наших родственников из Америки и т. д.».

По воспоминаниям Мартина, собака Джофи, обычно присутствовавшая на психоаналитических сеансах Фрейда, сидя под столом, уставленным произведениями античного искусства, начинала зевать точно в момент окончания приема очередного пациента! Правда, Фрейд считал, что иногда собака могла ошибиться и подать свой сигнал на минуту раньше срока.

Еще одна семейная история гласила, что Вольф, собака-волк, которого Анна ежедневно выгуливала в Пратере, однажды убежал от нее и потерялся; выбежав из парка, он запрыгнул в первое попавшееся такси и стал настойчиво демонстрировать водителю свой медальон на ошейнике, где значилось: «Профессор Фрейд, Берггассе, 19». Уступив напору этого необычного пассажира, таксист доставил собаку владельцу, а тот не поскупился, расплачиваясь за оказанную услугу. Фрейд считал своих питомцев настоящими членами семьи и, наверное, не удивился бы, увидев, что, оставшись в одиночестве, они читают! Но у Фрейда не всегда было такое взаимопонимание с представителями животного мира; десятью годами ранее описываемого времени Лу Андреас-Саломе сделала в своем дневнике запись о трогательной встрече Фрейда с «нарциссической» кошкой.

«Это произошло в то время, когда кабинет Фрейда еще был на первом этаже; кошка проникла к нему через открытое окно и поначалу не вызвала у него, не отличавшегося любовью к собакам, кошкам и другим животным, никаких положительных чувств, а в тот момент, когда она спрыгнула с кушетки, где вначале пристроилась, на пол и принялась тщательно исследовать и обнюхивать экспонаты его коллекции древностей, временно расставленные на полу, он пришел в ужас; он, естественно, не решался прогнать ее, опасаясь, что, испугавшись, она может неосторожным движением причинить вред его обожаемым сокровищам, но когда увидел, что кошка проявляет явный интерес к его археологическим находкам, выражает свою симпатию к ним громким мурлыканием и не наносит им никакого ущерба, двигаясь между ними с неподражаемой грацией и гибкостью, его сердце дрогнуло, и он даже приказал принести ей молока. С этого дня кошка стала ежедневно приходить во фрейдовский кабинет, инспектировать его коллекцию и лакомиться молоком из блюдца. Несмотря на то, что восхищение Фрейда этой кошкой и его привязанность к ней непрерывно возрастали, сама она не обращала на него никакого внимания; черные и блестящие зрачки ее зеленых глаз равнодушно скользили по нему, не выделяя среди других вещей. Если он хотел привлечь ее внимание и получить нечто большее, чем эгоистичное и нарциссическое мурлыкание, он должен был опустить на пол одну из своих ног, обычно удобно вытянутых в шезлонге, и начать мерно раскачивать носком ботинка, что завораживающе действовало на кошку. Эти, можно сказать, односторонние отношения уже длились достаточно долго, когда однажды утром Фрейд обнаружил, что кошка, расположившаяся на его диване, больна: она тяжело дышала, и ее лихорадило; несмотря на то, что ее сразу же принялись лечить с помощью обертываний и окружили всяческой заботой, она умерла от воспаления легких, оставшись в памяти Фрейда символом истинного эгоизма, завораживавшего своим спокойствием и безмятежностью».

Будучи изобретателем нового направления в науке, ставшего частью нашей жизни, Фрейд предпочитал держаться в стороне от достижений современной ему техники и неохотно ими пользовался. В своей работе «Недовольство культурой» он задумывался над тем, может ли принести счастье технический прогресс. «Разве не доставляет мне удовольствия и не способствует возрастанию во мне ощущения счастья то, что я по своему желанию в любое время могу услышать голос своего ребенка, живущего за сотни километров от меня, а также то, что сразу же после высадки на берег моего друга, совершившего долгое и трудное путешествие по морю, я могу получить от него известие, что у него все в порядке?» – задал себе вопрос Фрейд и ответил на него с некоторой долей пессимизма и даже с ностальгическими нотками: «Если бы не было железных дорог, наши дети никогда бы не покинули родного города, и нам бы не понадобился телефон, чтобы услышать их голоса. Если бы не было трансатлантического судоходства, мой друг не предпринял бы своей поездки, и я прекрасно обошелся бы без телеграфа, поскольку мне не нужно было бы беспокоиться о судьбе друга». Не произошло ли здесь наложения образов? Не видел ли Фрейд внутренним взором в тот момент, когда приводил эти примеры, поезд, уносивший его из счастливого детства во Фрайбурге, и пароход, увозивший его сводных братьев Эммануила и Филиппа в Англию? Технический прогресс соединился в его мозгу с неизбежным и болезненным расставанием.