Просто безумие. Но еще безумнее то, что, пока мы в девять часов вечера на предельной скорости мчимся в Парадайз, по направлению прямо к Саре, к ее белокурым волосам и голубым глазам, я думаю о Шестой. Я думаю о том, как она пахнет, как выглядит в своей тренировочной форме, о том, как мы едва не поцеловались во Флориде. Из-за Шестой у меня болит еще и желудок. Не только из-за нее, но и из-за того, что в нее также влюблен мой лучший друг. Когда мы в следующий раз остановимся, надо будет купить какое-то средство для нейтрализации кислоты.

Сэм ведет машину, а мы толкуем о письме Генри и о том, какой у Сэма замечательный отец — он не только помогал народу Лориен, но и на случай, если с ним что-нибудь произойдет, оставил Сэму загадку, которая поможет отыскать передатчик. И все же мои мысли разрываются между Сарой и Шестой.

Когда до Парадайза остается два часа езды, Шестая спрашивает:

— А что, если это пустышка? Я имею в виду, что, если в этом колодце лежит только какой-нибудь странный подарок на день рождения или что-то еще, но не передатчик? Показываясь в Парадайзе, мы очень рискуем, очень рискуем.

— Доверьтесь мне, — говорит Сэм. Он стучит большими пальцами по рулю и добавляет громкости стерео. — Я еще никогда и ни в чем не был так уверен. А еще я учился на одни пятерки, всем большое спасибо.

Я думаю о том, что в Парадайзе нас поджидают могадорцы. Причем их гораздо больше, чем было во Флориде, и они держат под наблюдением все, что только может навести их на нас. И если быть честным с самим собой, то единственная причина, по которой я иду на этот риск, — это вероятность увидеть Сару.

Я наклоняюсь вперед с заднего сиденья и похлопываю Сэма по плечу.

— Сэм, что бы там ни было с колодцем и солнечными часами, мы с Шестой в огромном долгу перед тобой за то, что твой отец для нас сделал. Но я очень, очень, очень надеюсь, что мы доберемся до передатчика.

— Не беспокойся, — говорит Сэм.

Мимо проносятся дорожные фонари. Берни Косар спит, и его уши свисают с края сиденья. Я нервничаю при мысли, что увижу Сару. Нервничаю, что так близок с Шестой.

— Слушай, Сэм, — спрашиваю я. — Хочешь сыграть в одну игру?

— Конечно.

— Как ты думаешь, какое у Шестой земное имя?

Шестая резко поворачивает голову, ее черные волосы хлещут ее по правой щеке. Она хмурится на меня с притворной злостью.

— Оно у нее есть? — смеется Сэм.

— Да. Угадай, — говорю я.

— Да, Сэм, — говорит Шестая. — Угадай.

— Хм. БТР?

Я так хохочу, что Берни Косар подпрыгивает и выглядывает в ближнее к нему окно.

— БТР? — кричит Шестая.

— Значит, не БТР? О'кей, о'кей. Ну, не знаю. Что-нибудь вроде Персии или Орла…

— Орла? — кричит Шестая. — С чего бы это мне быть Орлом?

— Ну, понимаешь, ты такая крутая, — смеется Сэм. — Я подумал, что тебя можно было бы назвать Звездным Огнем, или Раскатом Грома, или как-то еще очень круто.

— Точно! — кричу я. — И я думал точно так же!

— Так какое же все-таки имя? — спрашивает он.

Шестая скрещивает руки на груди и бросает взгляд на боковое зеркало.

— Я тебе не скажу, пока ты не попытаешься угадать из нормальных женских имен. Почему Орел, Сэм? За что ты меня так?

— А что? Я бы себя назвал Орлом, если бы была такая возможность, — говорит Сэм. — Игл Гуд. [1]Звучит устрашающе, да?

— Звучит как название сыра, — говорит Шестая, и мы все смеемся.

— О'кей. Э-э, Рэйчел? — говорит Сэм. — Бритни?

— Ужасно, — отзывается она.

— Ладно. Тогда Ребекка? Клэр? А, знаю. Беверли.

— Ты сумасшедший, — смеется Шестая. Она толкает Сэма в бедро, он притворно стонет и трет больное место. Он в ответ пару раз тычет костяшками пальцев в ее бицепс. Она изображает страшную боль.

— Ее зовут Марен Элизабет, — говорю я. — Марен Элизабет.

— Зря ты проговорился, — откликается Сэм. — Я уже собирался назвать Марен Элизабет.

— Ну, конечно, — замечает Шестая.

— Нет, точно собирался! Марен Элизабет звучит довольно круто. Хочешь, мы будем тебя так называть? А за Джоном останется номер, правильно я говорю, Четвертый?

Я почесываю голову Берни Косара. Не думаю, что я могу привыкнуть называть его Хедли, но я мог бы приучиться называть Шестую Марен Элизабет.

— Думаю, тебе нужно взять человеческое имя, — говорю я. — Если не Марен Элизабет, то какое-нибудь другое. Я имею в виду, оно пригодится хотя бы в присутствии посторонних.

Все замолкают. Я оборачиваюсь и достаю из Ларца бархатный чехол с солнечной системой Лориен. Я кладу шесть планет и солнце на ладонь и смотрю, как они зависают в воздухе и оживают. Когда планеты начинают кружить вокруг солнца, я обнаруживаю, что могу силой мысли приглушать их свечение. Я намеренно отвлекаюсь на них и на целых несколько секунд успешно забываю, что скоро могу увидеть Сару.

Шестая поворачивается, смотрит на тусклые планеты, парящие у моей груди, и наконец говорит:

— Не знаю. Мне нравится имя Шестая. Когда меня звали Марен Элизабет, я была другой. А Шестая мне подходит. Если кто-нибудь спросит, можно сказать, что это просто сокращение от другого имени.

Сэм оборачивается к ней:

— От какого? Шестидесятая?

Я ставлю на плиту чайник и семь кружек. Пока вода закипает, я выпуклой частью стальной ложки растираю в пыль три из тех таблеток, что украла у матери Гектора. Рядом стоит Элла и наблюдает — она всегда наблюдает, когда наступает моя очередь готовить сестрам вечерний чай.

— Что ты делаешь? — спрашивает она.

— Что-то такое, о чем, возможно, потом придется пожалеть, — говорю я. — Но я должна это сделать.

Элла расправляет на столе кусок скомканной бумаги и утыкает в него кончик карандаша. Тут же появляется замечательный рисунок тех семи кружек, которые я выстроила в ряд. Судя по тому, что я сумела у нее выудить, пара, с которой она встретилась в кабинете сестры Люсии, заявила, что «может дать много любви». Я не знала, как долго продолжалась встреча, но Элла говорит, что завтра они опять придут. Я знаю, что это значит, и разливаю по чашкам кипяток из чайника так медленно, как только могу, чтобы она подольше оставалась со мной.

— Элла? Как часто ты думаешь о своих родителях? — спрашиваю я.

Ее карие глаза распахиваются.

— Сегодня?

— Конечно. Сегодня или в любой другой день?

— Не знаю… — Она замолкает. И после паузы говорит: — Миллион раз?

Я наклоняюсь и обнимаю ее. Не знаю, от жалости к ней или к себе. Ведь мои родители тоже умерли. Пали жертвами войны, которую я когда-то должна продолжить.

Я высыпаю порошок от таблеток в кружку Аделины, жалея о том, что приходится к этому прибегнуть. Но у меня нет выбора. Она может безропотно ждать смерти, если ей так хочется, но я отказываюсь сдаваться без борьбы, не сделав всего, что только в моих силах, чтобы выжить.

Элла остается за столом, а я беру поднос и иду разносить чай. Я хожу по всему приюту и по одной раздаю кружки. Когда меня направляют в помещение сестер, чтобы отдать чай Аделине, я передвигаю предназначенную ей кружку на самый край подноса. Она берет ее с вежливой улыбкой.

— Сестра Камила плохо себя чувствует, и меня просили сегодня подежурить вместо нее в вашей спальне.

— Хорошо, — говорю я. Пока я думаю о том, какие возможности сулит пребывание в одной комнате с Аделиной, она делает большой глоток из кружки. Не знаю, сделала ли я огромную ошибку или очень себе помогла.

— Так что скоро увидимся, — произносит она и подмигивает мне. Я ошеломлена и едва не роняю с подноса последние две кружки.

— Х-хорошо, — с запинкой отвечаю я.

Через полчаса наступает отбой, но никто сразу не засыпает, многие девушки перешептываются между собой в темноте. Я каждые несколько минут поднимаю голову и смотрю на Аделину, которая лежит на кровати в другом конце спальни. Меня так смутило ее подмигивание.

Проходит еще десять минут. Я знаю, что большинство девушек еще не спят, равно как и Аделина. Обычно на своем дежурстве она быстро засыпает. Я делаю вывод, что она тоже ждет, пока все заснут. Теперь я думаю, что своим подмигиванием она давала понять, что хочет продолжить разговор. В комнате наступает тишина. Я выжидаю еще десять минут и поднимаю голову. Последние полчаса Аделина не шевелилась, поэтому я отрываю левые ножки ее кровати от пола и слегка покачиваю. Вдруг она выбрасывает вверх левую руку, словно белый флаг признавшего свое поражение, и показывает на дверь.