«Вот и все, — подумала я, — они ни за что меня не возьмут».

Я поочередно встретилась со всеми начальниками. Удивлялась, что никто из них не знал, о чем бы меня спросить. Зато у меня появилась возможность задать несколько собственных вопросов.

— Кто говорит вашим критикам, о чем они должны писать? — спросила я у одного из редакторов.

Он дернул головой, словно я предположила, что в газете процветает коррупция.

— Я действительно надеюсь, — произнес он напряженным голосом, — что «Лос-Анджелес таймс» не пытается оказывать давление на своих критиков.

— Боже сохрани, — ответила я. — Но мне говорили, что в «Нью-Йорк таймс» другая ситуация. Слышала, что Брайан Миллер не сам выбирает рестораны, что редакторы даже решают, сколько звезд должен получить тот или иной ресторан.

— Могу вас заверить, — торжественно произнес он, — что такие слухи не имеют под собой ни малейшего основания. У нас всем дают полную свободу. Даже представить невозможно, чтобы кто-либо когда-либо вмешался и оспорил мнение критика. Это было бы… — Он замялся, подыскивая подходящее слово. — …неэтично.

И добавил, чтобы сделать свою мысль совершенно понятной:

— Абсолютно неэтично. Это разошлось бы с традициями «Таймс».

Меня водили из одного серого кабинета в другой. Если б я горела желанием попасть на эту работу, то, наверное, сильно бы разнервничалась. Мужчины в строгих костюмах были важными и уверенными. Нам в «Лос-Анджелес таймс» такой уверенности не хватало. Мы стремились сами быть интересными, в то время как они ждали, чтобы интерес у них вызывал ты.

В глаза бросались и другие отличия. В Лос-Анджелесе мы занимали большие, просторные помещения. Красивая современная мебель и потоки калифорнийского солнца, льющегося сквозь стеклянные стены. А великая «Нью-Йорк таймс» представляла собой унылое зрелище: обшарпанные металлические столы, заваленные грудами бумаг, по углам брошенные в беспорядке сломанные стулья. Судя по всему, окна здесь не мыли несколько лет. Бледные сотрудники сражались с забитыми до упора металлическими ящиками, которые никак не желали закрываться: не хватало места. Лица всех, мимо кого мы проходили, были, как на подбор, землистого оттенка. Казалось, злая волшебница заперла их здесь, и они не могли выйти из здания. За стенами что-то шуршало. Вполне возможно, что мыши. Естественный свет, с трудом пробивавшийся в помещения, едва брезжил. Улыбок я тоже почти не приметила.

Меня протащили через отдел новостей к отделу культуры и представили стольким редакторам, что рука заболела от рукопожатий. Затем меня поставили перед невысокой аккуратной женщиной с коротко подстриженными седыми волосами. На ней был темный брючный костюм — сразу видно, что очень дорогой — и красивые туфли.

— Мы с вами разговаривали, — сказала она, протягивая руку. — Кэрол Шоу. Я хочу сопроводить вас в редакцию отдела повседневной жизни.

Тон ее был таким сухим, что я не могла не спросить:

— Что, там все так плохо?

— Настоящий рай, — сказала она, нажимая на кнопку лифта, — сами увидите.

Выйдя из отдела новостей в отдел моды и стиля, я почувствовала себя в роли человека, пришедшего навестить живущего на чердаке усыновленного ребенка. Комната оказалась еще непригляднее, чем те, которые я только что видела. К тому же там было очень темно, словно кто-то убавил напряжение в лампах до минимума.

— Я собираюсь представить вас множеству сотрудников, но на вашем месте я не пыталась бы запомнить имена, — сказала Кэрол. — Так будет легче.

Голос ее звучал резко — нью-йоркская осторожность, явное предупреждение держать дистанцию.

— Вижу, Кэрол взяла вас на буксир, — сказал косматый мужчина, идущий нам навстречу с протянутой рукой.

Его голос звучал приятно, но напряженно, словно он не вполне мог им управлять. Мятая одежда, лохматая голова, рябое лицо — такого человека я могла бы встретить в Беркли, но уж никак не в редакции «Нью-Йорк таймс».

— Я Эрик Азимов, редактор отдела повседневной жизни. Кэрол не просто мой секретарь, она у нас важная персона. У нее самый лучший дом среди сотрудников нашего отдела. Она живет в великолепном таун-хаузе в Челси, в то время как мне суждено ютиться в жалкой квартире Верхнего Бродвея.

— И тому есть причина, — похлопала его по руке Кэрол.

Я предположила, что причина имеет отношение к репутации дамского угодника, впрочем, по виду на такую роль он явно не годился. Он больше походил на персонажа Р. Крамба, [3]чем на галантного любовника. Подумала, что «Таймс», возможно, не слишком отличается от других газет.

— Домашний раздел, — сказала Кэрол, быстро проводя меня мимо ряда столов, — мода и стиль. А здесь спорт.

Глянула на часы.

— Пора на собрание редакции.

— Спасибо за экскурсию, — сказала я.

— Всегда пожалуйста, — откликнулась она. — Вы собираетесь вернуться?

— Это от меня не зависит, — ответила я.

— Я слышала другое мнение.

И Кэрол пошла прочь.

Собрание проходило в скромной комнате совещаний, вокруг стола, куда менее впечатляющего, чем полированный деревянный прямоугольник лос-анджелесского помещения «Таймс». Редакторы разложили бумаги, и воздух задрожал от накала: началось обсуждение новостей. Из стоящего в центре стола селектора доносился голос представителя вашингтонского бюро, который обрушивал на редакторов поток трудных вопросов. Знают ли они точное количество военнослужащих, которых Клинтон согласился направить в Боснию? Следует ли поместить на первую полосу сообщение об убийстве моряка-гея?

Подключился Лос-Анджелес: рассказал о преуспевающих чернокожих и их реакции на избиение Кинга. После быстро обсудили положение мусульман в Америке и случаи жестокого обращения с детьми.

Я увлеклась и неожиданно поняла то, что до сих пор так упорно отвергала. Возле меня были лучшие умы моего поколения, мне представился шанс работать с ними. Я начала сожалеть о своем поведении.

Но было поздно, весь день я сжигала за собой мосты. Я пришла на последнее собрание, обменялась рукопожатием с главным редактором, Максом Френкелем, и его заместителем, Джо Лиливелдом. Когда они спросили, что я думаю об их кулинарных обзорах, я вернулась к прежней манере:

— Ничего хорошего, — ответила я.

Они явно растерялись.

Я заранее проложила маршрут и храбро шла по нему — рассказывала издателям самой могущественной газеты мира о том, что они делают не так.

— Ваши рецензии, — сказала я, — весьма полезные путеводители для людей, питающихся в ресторанах, о которых вы пишете. Но много ли ваших читателей пойдут в этом году в «Лютецию»? Тысяча? За бортом останется более миллиона читателей. И это в то время, когда люди более, чем когда-либо в истории нашей страны, интересуются едой и ресторанами? Разве не стыдно? Вам следует адресовать свои обзоры не людям, обедающим в фешенебельных ресторанах, а всем, кто хотел бы в них оказаться.

Джо глянул на Макса поверх моей головы и сказал:

— Интересно, хотя знаете, мы и раньше слышали такой аргумент. Правда, речь шла о книгах. Ваша мысль сводится к тому, что мы продаем рестораны, а это не наше дело. Мы должны продавать газеты.

Макс задумчиво кивнул и позволил мне продолжить свою речь. Не помню, что я сказала. Зато помню, что очень скоро они перестали меня слушать. Макс протянул мне руку и поблагодарил за визит. Когда я вышла из здания «Нью-Йорк таймс», на улицах смеркалось.

— Я вела себя возмутительно, — сказала я Майклу, вернувшись в отель. — Они меня ни за что не возьмут.

Я думала, что он рассердится, но муж сказал:

— Все для тебя складывается удачно.

— Что? — удивилась я. — Что ты имеешь в виду?

— Думаешь, я тебя не знаю? — спросил он. — Ты пыталась взорвать установившийся порядок вещей. Эта должность может сделать тебя самым могущественным ресторанным критиком мира, но эта мысль страшно тебя пугает. Ты думаешь, что тебе не хватает знаний, но это не так. Ты готова. У тебя все получится. Держу пари, что ты им понравилась.