— А вот это невероятно, — заметила Липа.

— Все может быть, — развела Татьяна руками. — Знаете, тетушки, мне недавно одна цыганка нагадала две мелкие неприятности или беды. Кажется, обе уже случились. Ничего страшного, но действительно противно. Любопытно, что лет десять назад, когда я была еще молодая и наивная, я как-то лучше разбиралась в людях. И как-то легче управляла ситуацией. А нынче вот взяла и дала петуха.

— Или тебе просто чаще везло, — с сочувствием произнесла Капитолина Болеславовна. Ей было страшно жаль любимую Таточку, но она ничем не могла ей помочь.

— И это тоже может быть. А в принципе, сама виновата. Я расслабилась, а этого нельзя делать ни при каких обстоятельствах. Ни на одну секунду.

— Но это же ужас какой-то! — всплеснула руками Липа. — Так даже думать нельзя, не то что жить…

— Липочка, — усмехнулась сестра, — наша девочка, к сожалению, права. Расслабляться нельзя, быть бедной и больной нельзя ни при каких условиях, рассчитывать нужно только на себя. И в какой-то момент становится страшно. И ты думаешь, может, лучше, если бы тебя тоже расстреляли в сорок первом, потому что сил не хватает. Ты мечтаешь только…

— О тишине и покое, — подхватила Татьяна. — И о том, чтобы хоть какие-то квадратные сантиметры в этом мире не уходили из-под ног. Но на самом деле есть всего несколько правил: мне сегодняшней до меня вчерашней нет дела; держи удар, как Майкл Тайсон; хочешь чего-то добиться — улыбайся. И все.

— Таточка, — Липа осторожно тронула ее за руку, — тебе очень плохо?

— Еще не знаю, — честно ответила та. — Посмотрим. Возможно, я преувеличиваю значение отдельных слов и интонаций; тогда он завтра позвонит и все наладится, выяснится, и я снова буду счастливой. Но мне отчего-то кажется, что никакого звонка не будет.

— Таточка! Что ты говоришь? — изумилась Капитолина.

— Тетя Капа, я могу поспорить чувствительностью с самым крупным сейсмографом в мире. И я почти наверняка знаю, что Андрей просто не смог разобраться со своей барышней. Только не спрашивайте меня откуда. Знаю. И все. — И с невыразимой надеждой добавила: — Хотя могу просто грешить на него.

— Завтра он позвонит, — убежденно молвила Олимпиада, — и выяснится, что все это суета сует и яйца выеденного не стоит. Не то что твоих нервов.

— Вашими бы устами да мед пить, тетя Липочка. Ну, пойду я. Если он звонить станет, сразу переключайте на мобильный. Я на всякий случай не буду отключаться.

— Артур просил передать… — начала было Липа.

— Не важно, — отмахнулась Тото. — Скажите ему, что дважды в одну и ту же реку войти невозможно. Или напомните, что, единожды предавши…

— Таточка, — с некоторым страхом обратилась к ней Капа, — ты остаешься совершенно одна. Одумайся!

— Время пришло, — жестко и непреклонно отвечала та. — Мне и самой не по себе, не думайте, что я такой каменный истукан; но через это надо пройти. Правда?

Парикмахер пришел в священный ужас, услышав пожелание очаровательной клиентки.

— Вы хоть отдаете себе отчет в том, что девяносто восемь женщин из ста и не мечтают о таких роскошных волосах?! А вы хотите их отрезать! Это кощунство, голубушка. Давайте я вам изменю укладку, стиль, но резать я категорически отказываюсь.

— Творите, — приказала Татьяна. — Дерзайте. Ищите. Только избавьте меня от меня прежней. И вот столько, — она отмерила ладонь длиной, — обязательно отрежьте.

— Не могу, — признался парикмахер. — Поймите, мне даже интересно поработать над созданием вашего нового образа; я уже вижу, что именно хотел бы вам предложить. Но поймите, мне так редко приходится наблюдать столь царственную роскошь… Мой долг — отговорить вас.

— А вы представьте, что я отправлюсь в самую захудалую парикмахерскую этого города и сяду под ножницы дилетанта, только чтобы избавиться от этих косм, — пригрозила Татьяна.

— Если вы ставите вопрос таким образом… — промямлил мастер.

— Еще категоричнее. Уж вы-то должны знать, что, если человек хочет переценить свою жизнь, он прежде всего должен отрезать волосы — говорят, вся информация о нас накапливается в их кончиках.

— Но я вас предупреждал, — вздохнул парикмахер, прикладывая к ее лицу образцы окрашенных локонов.

— Ваша совесть чиста — и перед Богом, и перед людьми, — успокоила его Тото.

— А перед вашим мужем?

— А ему все равно…

— Понял, — покивал мастер. — Вопрос снимается как идиотский.

— Что-то у нее случилось, и случилось буквально в несколько этих дней, — волновался Варчук, бегая по кухне в фартуке, с коробкой яиц и сковородкой в руках.

— Яичницу готовят на плите. Чтобы ее сделать, надо очистить яйца от скорлупы, но для этого обычные люди вынимают их из упаковки, — поведал ему Сахалтуев. — А все вместе это называется кулинария. Великое искусство. Сядь лучше, Колюня, я все сам сделаю. А то смотреть противно.

— И ведь не подойдешь же, не спросишь, — говорил Варчук. — Пора, кажется, выходить из подполья и знакомиться.

— С чего ты взял, что у нее что-то стряслось? — резонно спросил друг. — Аргументируй аргументированно.

— Чудит она, — пояснил Николай, глядя в окно. Ему не сиделось дома: хотелось быть там, где-то, где Татьяна. Может, она нуждается в помощи, поддержке, может, ей страшно и одиноко — и рядом нет никого, надежного, сильного, спокойного, уверенного, который все поймет и ни за что не предаст.

— Она всегда чудит, — сказал безжалостный капитан. — Ты бы лучше о работе думал, по знакомым пробежался, друзьям позвонил — глядишь, и наскребли бы по сусекам какую-нибудь непыльную должность. А наша Зглиницкая сама за себя постоит, будь спокоен. Челюстями щелкнет — и нет проблемы.

— Зря ты так, — вздохнул майор. — Ты же ничего не видел. Вчера она отправилась в парикмахерскую, прямо от тетушек, волосы отрезала и перекрасилась.

— Да ну? — издевательски протянул Сахалтуев. — Впервые слышу, чтобы женщина, которая так следит за собой, как мадам Зглиницкая, ходила по каким-то парикмахерским. Ужас!

— Другой человек, — терпеливо втолковывал Николай. — И лицо у нее другое — не светится, не улыбается.

— Злая?

— Если бы. Не знаю какая. Другая. И от этого страшно. С таким лицом можно и на амбразуру прилечь на досуге.

— Где у тебя соль? — спросил Юрка.

— Откуда я знаю? — совершенно искренне возмутился Николай. — Ты же сам куда-то ее и поставил в прошлый раз.

— Мать моя женщина! — завопил капитан. — Ты что, после этого ни разу ничего не готовил?!

— А для кого? — удивился Варчук.

— Ладно, что там дальше было?

— Дальше — интереснее. Ты знаешь, что у нее, оказывается, есть гараж с транспортным средством?

— Ух ты! Как же это мы проворонили?

— Вот-вот, именно этот вопрос я бы и хотел поставить господину стажеру; я адресок списал, ты пробей на всякий случай.

— Шпиёнка! — постановил Юрка. — Как есть шпиёнка. Все время с ней какие-то сюрпризы, час от часу не легче. Что за средство-то?

— «Веселый пузырек» какой-то, — пожал плечами майор. — Ты же сам его покупал. «Лучшее средство для холостяка, которому изредка приходит в голову помыть посуду!»— передразнил он друга, — Я из него мыльные пузыри пускаю, здоровские такие пузыри получаются.

Юрка осторожно прикрыл шипящую сковороду крышкой, сел на табуретку, как страдающая жена, сложил руки на коленях и внимательно посмотрел на шефа.

— Знаешь, Коленька, — сказал он нечеловечески кротким голосом, — не того человека мы Дурдомом дразнили. Вот ты вполне можешь уволиться со службы по состоянию здоровья. Психического. Какое у нашей Татьяны транспортное средство, спрашиваю? И никому не признавайся, что мыльные пузыри пускаешь, — не поймут, поверь мне на слово.

— А-а, — догадливо протянул Варчук. — А я думаю, что тебе сегодня приспичило меня обличать: соли нет, приправ нет, стирального порошка нет… Интересное у нее средство, Юрка, «Харлей Дэвидсон», навороченный — просто жуть. И вот, представляешь, выходит она из гаража вся в коже, на ногах ботинки эти, типа солдатских. Такое впечатление, что мир рухнул.