— И я не разделяю.

— И совершенно напрасно, — строго укорила подругу Тото. — А я тебе даже книжечку притащила в клюве, для расширения кругозора. Ты почитай на досуге.

— Ты знаешь, — Машка отставила в сторону утюг и присела на краешек дивана возле «наперсницы разврата», — я вот тебя слушаю, и мне нужно, чтобы ты довела это дело до конца, но вот нужен ли мне сам Сережка, я уже не уверена. Я перебесилась, переболела. Первый страх одиночества прошел. И как-то уже даже стала свыкаться с мыслью, что я одна. Какие-то они все до боли одинаковые, даже самые лучшие, самые исключительные. И потом, влюбится он в тебя, начнет меня с тобой сравнивать постоянно. Что-то со мной случилось, Тото: не верю я ни одному мужику на свете и, боюсь, никогда уже не поверю. А при таком раскладе лучше жить без них.

— О-о, как все запущено! Я там горбатюсь, — возмутилась Татьяна, — а ты тут спрыгиваешь. Я личную жизнь кладу на алтарь дружбы и общечеловеческих ценностей!

— Да всякого такого накрутилось за эти дни, пока мы не виделись, — огорченно призналась Марья. — Ты не обращай внимания. У меня сейчас сплин и потому семь пятниц на неделе, а завтра я в себя приду, и все будет хорошо.

— Ты смотри. Чтобы я дров не наломала.

— А как твои сердечные дела? Давай лучше поговорим о светлом.

И Татьяне показалось, что Машка как-то слишком поспешно прервала разговор, который в иное время была бы готова вести часами, смакуя подробности и по нескольку раз переспрашивая точные цитаты.

— Да я не очень уверена, что это такое уж светлое, — отмахнулась она. — Мне чудесно, но, наверное, это возраст сказывается — я никак не могу ухнуть в любовь как в омут, с головой. Как ты совершенно справедливо заметила: не могу поверить до конца и довериться тоже не могу. Все время задумываюсь, просчитываю ходы. Что ужасно — переношу прошлый опыт на нынешние отношения, а они этого не выдерживают. Но самое главное — ни он, ни я так и не произнесли вслух слова «люблю». Не осмелились. А это симптом. Хотя и не знаю, чего именно.

— Мать, а ты часом не зажралась? — вскинулась подруга, и Тото вновь почудилось, что Машка на нее то ли злится, то ли обижается. Неужто ревнует? Да нет, все это глупости.

— Все может быть, — решила она не заводиться. — Только у меня ощущение, будто я сняла розовые очки, и теперь не знаю, радоваться или печалиться. И поскольку еще не определилась, то просто принимаю все как есть. Помнишь, я тебе часто цитировала японское высказывание, что самурай — как меч, который стоит один между небом и землей. Вот так я себя и чувствую…

— Ну наконец-то и у тебя глаза открылись, — удовлетворенно заметила Машка.

— Просто раньше мне постоянно везло.

— Вот подумай как следует, да и остановись. Займись своей жизнью, а то время пролетит и останешься сидеть у разбитого корыта, вся такая нездешняя и воздушная…

Татьяна недоуменно на нее взглянула, дивясь банальному, стандартному тексту, который ее родная, веселая Машка в жизни бы не произнесла. Удавилась бы, а не сказала так. Они и дружили столько лет именно потому, что Машка, пожалуй, единственная из сверстниц целиком и полностью одобряла независимый, гордый нрав Тото и всегда становилась на ее сторону в любых конфликтах с окружающим миром.

Но дело было даже не в этом. Дело в том, что Машка, которую явно что-то терзало и мучило, впервые в жизни совершенно не собиралась делиться своими проблемами с ней, что настораживало, озадачивало и пугало.

Тото сделала последний стежок, аккуратно сложила Машкину кофту и понесла ее в платяной шкаф. Когда она проходила мимо тумбочки, ее взгляд зацепился за что-то неуместное, странное, предмет, которого там быть не могло по устройству. Она остановилась и посмотрела уже осознанно. Часы как часы. Ничего особенного. Дорогие мужские часы, швейцарской фирмы «Жерар Перриго», со стрелками-гильоше [9]из синего каленого золота, на строгом кожаном ремешке, принадлежащие Говорову.

Машка зашла следом, оперлась бессильно о притолоку и виновато произнесла:

— Я все не могла придумать, как тебе это рассказать.

— А что тут еще можно рассказывать? — усмехнулась Тото. — Ты позволишь, я заберу их с собой?

Андрей открыл двери и остановился на пороге, пытаясь изобразить на лице серьезное и деловое, но вполне приветливое выражение. Однако глупая счастливая улыбка предательски не хотела исчезать и то и дело мелькала на его губах. Трояновский хотел как можно быстрее поговорить с Мариной, и сияющая физиономия тут была совершенно неуместна. Наконец он совладал с собой, снял легкий пиджак цвета «шампань», аккуратно повесил его на тремпель и крикнул в глубину квартиры:

— Марина! Ты дома?

Подруга появилась из спальни. По-домашнему одетая в милый спортивный костюмчик, ненакрашенная, волосы стянуты в тугой пучок на затылке. Спокойная, мило улыбающаяся, уверенная. Ожидавший  слез и упреков, Андрей насторожился, увидев ее приветливое выражение.

— Я все время дома, — сказала она. — Почти.

— Ты не звонила, — забормотал молодой человек, — я думал, ты обиделась и, по обыкновению, ночуешь у подруги.

Ей все-таки удалось сбить его с избранного тона. Ее доброжелательность и кротость спутали ему карты, наступательная тактика при таком раскладе казалась глубоко неправильной: неприлично ругаться с человеком, который не сделал тебе ничего плохого. На сей раз в их дуэте лидировала Марина, и Трояновский не понимал, как себя вести.

— Нет, я не обиделась, — все так же приветливо сказала подруга. — А не звонила, во-первых, потому, что не хотела мешать тебе: ты ведь был занят? А во-вторых, я сама была занята. Очень.

И тут он наконец сообразил, что она уже все поняла, но не собирается отступать и что ему предстоит гораздо более серьезное и тяжелое испытание, нежели он мог себе представить. Впрочем, Андрей все еще желал расставить точки над «i», а потому посуровел и плотнее сжал губы. Марина заметила перемену в нем, но не испугалась и в истерику, вопреки обыкновению, не впала.

Они вышли на кухню.

— Ужинать подавать? — спросила девушка, открывая холодильник.

— Спасибо, — ответил он холодно, — не нужно. Я сыт.

— Хорошо. А чай ставить?

— Почему бы и нет… У нас новости?

— Да, — улыбнулась она, хлопоча у плиты, — ты верно догадался. У тебя есть время и силы выслушать меня?

— Думаю, нам необходимо кое-что обсудить, — обрадовался Трояновский, что разговор потек по нужному руслу.

— Я рада, что ты наконец созрел для серьезного разговора. — Марина села возле стола, взяла его за руку. — Потому что я не хотела впопыхах обсуждать такую важную тему.

Андрей отстранился от нее, пытаясь вглядеться в лицо подруги и понять, что она имеет в виду.

— Я тебя правильно понял? Ты решила…

Марина лучезарно улыбнулась:

— Честно говоря, не думаю. — Она сделала многозначительную паузу. — Дело в том, Андрюша, что у нас с тобой будет ребенок.

Андрей поперхнулся и застыл на месте, обратившись в каменное изваяние, которое только и могло, что растерянно хлопать глазами. Если бы на месте подруги он увидал Медузу Горгону, то и тогда эффект не смог бы превзойти теперешний. Он еще не вполне осознал масштабы происшедшего, но в ушах набатным звоном уже гремело одно только слово: «катастрофа».

В выходные на Крещатике перекрывают движение, и многочисленный люд охотно вкушает радости прогулок по пешеходной зоне. Здесь обычно допоздна работают палатки, продающие мороженое, прохладительные напитки и глинтвейн, а также всевозможные фургончики с аппетитными блинами, печеной картошкой, рыбой и птицей, запеченными в гриле; лотки и раскладки со всякими забавными штучками и игрушками. Улица ярко освещена, завлекательно сверкают витрины, и толпы праздного народа наслаждаются последними часами свободы перед долгой и утомительной трудовой неделей.